Дорога в тысячу ли

— У меня два сына, — сказал он. — У меня два сына. Ноа и Мосасу. Пусть Господь благословит моих сыновей.
Сонджа внимательно посмотрела на него. Его лицо выглядело странным, но спокойным. Она не знала, как реагировать, поэтому просто говорила первое, что приходило в голову.
— Мосасу становится большим мальчиком — он всегда счастливый и дружелюбный. У него замечательный смех. Он все время бегает. Так быстро! — Она засмеялась, показывая руками, как бежит малыш, и Исэк тоже засмеялся.
Ей пришло в голову, что он единственный человек в мире, которому хочется слушать, как Мосасу хорошо растет, она уже забыла, как открыто гордиться своими мальчиками. Даже когда ее брат и невестка были довольны ими, она знала: их печалит отсутствие собственных детей; и скрывала свой восторг, опасаясь, что это будет выглядеть своего рода хвастовством. Двое здоровых и умных сыновей — настоящее богатство. У нее не было дома, не было денег, но были Ноа и Мосасу.
Глаза Исэка открылись, он смотрел на потолок.
— Я не могу уйти, не увидев их обоих, Господи. Не благословив своих детей. Господи, дай мне не уйти…
Сонджа склонила голову, она тоже молилась.
Исэк снова закрыл глаза, плечи его подергивались от боли. Сонджа положила правую руку ему на грудь, чтобы проверить слабое дыхание.
Дверь открылась, и, как следовало ожидать, Ноа вернулся один. Фармацевт не смог пойти с ним, но обещал заглянуть вечером. Мальчик сел на прежнее место у ног Исэка и решал задачки по арифметике. Ноа хотел показать Исэку свою школьную работу; даже Хошии-сенсей, самый строгий из учителей, похвалил Ноа, он сказал: «Один трудолюбивый корейский мальчик может вдохновить десять тысяч других отказаться от лени».
Исэк продолжал спать, и Ноа сосредоточился на работе.
Позже, когда пришла Кёнхи с Мосасу, в доме воцарилось оживление — впервые после ареста Исэка. Он ненадолго проснулся, посмотрел на Мосасу, который не заплакал при виде человека, тощего, как скелет. Мосасу назвал его «папа» и погладил обеими руками, как делал, только когда ему кто-то особенно нравился. Белыми круглыми ладонями Мосасу похлопал по запавшим щекам Исэка. Но как только Исэк закрыл глаза, Кёнхи забрала малыша, чтобы он не заболел.
Когда Ёсоп вернулся домой, атмосфера снова стала мрачной, потому что Ёсоп не в силах был игнорировать очевидное.
— Как они могли? — сказал Ёсоп, пристально глядя на тело Исэка. — Но почему ты не мог просто сказать им то, что они хотели услышать? Сказать, что вы поклоняетесь императору, даже если это не так? Разве ты не знаешь, что самое главное — остаться в живых?
Исэк открыл глаза, но ничего не сказал и снова опустил отяжелевшие веки. Он хотел поговорить с Ёсопом, но слова не давались.
Кёнхи принесла мужу ножницы, бритвенное лезвие, чашку масла и миску уксуса.
— Гниды и вши сами не умрут. Его нужно побрить. У него, должно быть, ужасный зуд, — сказала она, в глазах ее стояли слезы.
Благодарный жене за то, что предложила ему конкретное дело, Ёсоп закатал рукава, затем полил голову Исэка маслом, а потом распределил его по волосам брата.
— Исэк, не двигайся, — сказал Ёсоп, пытаясь сохранить нормальный голос. — Я собираюсь избавиться от всех этих кусачих ублюдков. Помнишь, как садовник стриг нам волосы, когда мы были детьми? Я обычно кричал, как взбесившееся животное, а ты сидел тихо, как маленький монах, спокойный и мирный, и ни разу не пожаловался. — Ёсоп понизил голос: — Исэк, мальчик мой, зачем я привез тебя в это гадкое место? Я был так одинок без тебя. Я был неправ, ты знаешь, и теперь я наказан за свой эгоизм. — Он на мгновение опустил бритву. — Как мне жить дальше, если ты умрешь? Ты не можешь умереть, дорогой. Исэк, пожалуйста, не умирай. Что я скажу нашим родителям?
Исэк спал, не обращая внимания на свою семью. Ёсоп вытер глаза и закрыл рот, стиснув зубы. Он снова взялся за бритву и неуклонно продвигался, очищая голову брата от седых волос, пока она не стала гладкой. Тогда Ёсоп вылил масло на бороду Исэка.
За оставшуюся часть вечера Ёсоп, Кёнхи и Сонджа избавили Исэка от гнид и вшей, бросая их в банки с керосином, они оторвались лишь для того, чтобы положить мальчиков в постель. Позже пришел фармацевт и подтвердил то, что они уже знали. Никто не мог спасти Исэка. Слишком поздно.
 
На рассвете Ёсоп вернулся на работу. Сонджа осталась с Исэком, а Кёнхи отправилась в ресторан. Ёсоп не стал жаловаться, что Кёнхи будет работать в одиночку. Он слишком устал, чтобы спорить, и заработная плата была крайне необходима. По улице спешили мужчины и женщины, направляющиеся на работу, дети бежали в школу. Исэк спал в передней комнате, быстро и мелко дыша, чистый и гладкий, как младенец. Все волосы с его тела были сбриты. Закончив завтрак, Ноа аккуратно положил свои палочки для еды и посмотрел на мать.
— Мама, могу я остаться дома? — спросил он, хотя никогда прежде не осмеливался просить о таком, даже когда в школе было ужасно.
Сонджа с удивлением посмотрела на него.
— Ты плохо себя чувствуешь?
Он покачал головой.
Исэк услышал просьбу мальчика.
— Ноа…
— Да, аппа.
— Мама сказала мне, что ты прекрасный ученик.
Ребенок просиял. Ёсоп много раз говорил мальчику, что его отец был вундеркиндом, сам выучился читать и писать на корейском, классическом китайском и на японском. К тому времени когда Исэк отправился в семинарию, он уже несколько раз прочитал всю Библию. Когда в школе бывало трудно, мальчик говорил себе, что его отец — ученый человек, и это укрепляло решимость учиться.
— Ноа…
— Да, аппа.
— Сегодня ты должен пойти в школу. Когда я был мальчиком, я очень хотел ходить в школу с другими детьми.
Мальчик кивнул.
— Что еще нам остается, кроме упорства, дитя мое? Мы должны развивать наши таланты. Я буду счастлив, если ты так поступишь и будешь хорошо учиться. Куда бы ты ни отправился, ты будешь представлять нашу семью, и ты должен быть отличным человеком — в школе, в городе, в мире. Неважно, кто и что скажет. Или сделает. — Исэк замолчал, чтобы откашляться. — Ты должен быть прилежным человеком со смиренным сердцем. Сочувствовать всем, даже врагам. Люди могут быть несправедливыми, но Господь справедлив. Вот увидишь, — сказал Исэк, измученный речью, чувствуя, что голос пропадает.
— Да, аппа.
Хошии-сенсей сказал ему, что у него есть долг и перед корейцами, что однажды он будет служить своему сообществу и сделает корейцев хорошими детьми доброго императора. Мальчик уставился на бритую голову отца — очень светлую по сравнению с темными щеками. Отец выглядел молодым и одновременно древним.
Сонджа переживала за сына. Когда она росла, даже когда вокруг были другие люди, она знала, что они втроем: ее отец, мать и она сама, невидимый треугольник. Когда она вспоминала о жизни дома, она думала о близких. Скоро Исэка не станет. Увидит ли Ноа отца снова, надо ли ему идти в школу сегодня? Но как она могла пойти против желания Исэка? Сонджа подала Ноа школьную сумку, мальчик выглядел таким удрученным.
— После школы сразу возвращайся домой, Ноа. Мы будем здесь, — сказал Исэк.
Ноа неподвижно стоял на прежнем месте, не в силах отвести глаз от отца, словно опасаясь, что тот исчезнет. Почему он не мог учиться дома, как его отец? Ноа хотел спросить об этом, но не в его характере было спорить.
Исэк, однако, не хотел, чтобы Ноа видел его больным и беспомощным. Он так много еще не рассказал сыну о жизни, об учебе, о том, как говорить с Богом…
— Тяжело в школе? — спросил Исэк.
Сонджа повернулась, чтобы посмотреть на лицо мальчика; ей в голову не приходило спросить об этом. Ноа пожал плечами. Все в порядке. Хорошие ученики, которые все были японцами, никогда с ним не разговаривали, хотя он искренне восхищался ими. Они даже не смотрели на него. Он считал, что школа могла бы ему нравиться, если бы он был не корейцем. Но он не мог сказать это своему отцу или кому-либо еще дома. Однажды дядя Ёсоп сказал, что они вернутся в Корею; Ноа подумал, что жизнь там, наверное, будет лучше.