Дорога в тысячу ли

Арест Исэка заставил Сонджу задуматься о том, что произойдет дальше. Неужели Ёсоп попросит ее уйти вместе с детьми? Куда она пойдет и как будет жить? Как она сможет позаботиться о сыновьях? Кёнхи не просила ее уйти, но она была только женой хозяина дома. Сонджа должна иметь свои деньги, чтобы при необходимости вернуться домой к матери. Значит, Сондже нужна работа. Она может торговать. Это было нормально для ее матери, которая всю жизнь трудилась, помогая мужу зарабатывать. Однако молодая женщина, которая стоит одна на рынке и продает пишу незнакомцам, крича до хрипоты, — это совсем другое дело. Ёсоп пытался запретить ей искать работу, но она не хотела его слушать. По ее лицу текли слезы, когда она говорила шурину, что Исэк хотел бы, чтобы она зарабатывала деньги для мальчиков, на их учебу в школе. И Ёсоп уступил. Тем не менее он запретил Кёнхи работу на открытом воздухе, и его жена повиновалась. Кёнхи было разрешено солить огурцы на продажу, но не продавать их. Ёсоп не мог протестовать слишком решительно, потому что семья отчаянно нуждалась в деньгах. Конечно, обе женщины не хотели открыто выступать против Ёсопа, но финансовое бремя стало слишком тяжким, и он не мог нести его в одиночку.
Первый день торговли состоялся через неделю после того, как Исэка арестовали. С утра Сонджа отнесла Исэку обед в тюрьму, а потом поставила на деревянную тележку большой глиняный горшок с кимчи и отправилась на рынок. В Икайно он представлял собой лоскутное одеяло из скромных лавок, торгующих предметами домашнего обихода, ткани, татами, электротовары, а между ними устраивались, как могли, уличные торговцы, предлагавшие покупателям домашние блины с луком, суши и соевую пасту.
Кёнхи осталась дома присматривать за Мосасу. Там, где продавали кочхуджан[13] — соевую пасту с клейким рисом и приправами, и острую приправу твенджан,[14] — Сонджа заметила двух молодых кореянок, торгующих жареными пшеничными лепешками. Сонджа подтолкнула тележку в ту сторону, надеясь встать рядом с ними.
— Ты не можешь провонять наше место своей капустой, — заявила старшая из корейских торговок.
— Иди на другую сторону, — вторая махнула рукой в сторону рыбных рядов.
Когда Сонджа приблизилась к женщинам, продававшим сухие анчоусы и морские водоросли, стоявшие с краю пожилые кореянки оказались еще менее приветливы.
— Катись отсюда со своей дерьмовой телегой, а не то мои сыновья помочатся в твой горшок. Ты поняла меня, деревенщина? — выкрикнула высокая женщина в белом платке.
От удивления Сонджа не нашлась, что ответить. Никто здесь не продавал кимчи, а твенджан пах не менее резко. Она пошла дальше, пока не оказалась ближе к вокзалу, где торговали живыми цыплятами, и откуда доносился сильный запах сырого мяса и гуано. Она нашла достаточно большое пространство для своей тележки между мясником, торговавшим свининой, и продавцами цыплят.
Огромным ножом мясник-японец разделывал свиную тушу. Большое ведро, наполненное кровью, стояло у него в ногах. На прилавке лежали две свиные головы. Мясник был пожилым, мускулистым, на руках его веревками вились толстые вены. Он обильно потел, но улыбнулся ей, когда Сонджа остановилась неподалеку.
Каждый раз, когда шли пассажиры с очередного поезда, она невольно напрягалась, но никто не останавливался перед ее тележкой. Сонджа старалась не плакать. Грудь ее отяжелела от молока, она скучала по дому, по Кёнхи и Мосасу. Она вытерла лицо рукавом, пытаясь вспомнить, что обязана стать лучшей торговкой кимчи на рынке, ради сестры, ради сыновей.
— Кимчи! Вкусная кимчи! Попробуйте вкусную кимчи и никогда не делайте ее дома! — закричала она.
Прохожие оглядывались на нее, и Сонджа почувствовала ужас и опустила глаза.
Никто ничего не купил. Мясник закончил разделку туши, вымыл руки и дал ей двадцать пять сен, Сонджа торопливо наполнила для него контейнер. Его, похоже, не смущало, что она не говорит по-японски. Он поставил контейнер с кимчи между головами, потом достал свой обед-бэнто.[15] Мясник аккуратно положил кусок кимчи поверх белого риса палочками для еды и съел немного риса и капусты вместе.
 
— Ойши! Ойши ни! Хонто ойши, — сказал он, улыбаясь.
Она поклонилась ему.
В обеденное время Кёнхи принесла Мосасу, и Сонджа вспомнила, что должна вернуть стоимость капусты, редьки и специй. Ей пришлось показать больше денег, чем она получила. Кёнхи смотрела за тележкой, а Сонджа кормила ребенка, отвернувшись к стене вокзала.
— Я бы испугалась, — задумчиво сказала Кёнхи. — Ты знаешь, как я мечтала торговать кимчи, но не понимала, как страшно здесь стоять. Ты такая храбрая.
— Какой у нас выбор? — сказала Сонджа, глядя на своего красивого мальчика.
— Хочешь, я побуду с тобой?
— Не надо. Ты должна быть дома, когда Ноа вернется из школы, и тебе надо приготовить ужин. Извини, что я не могу помочь тебе, сестра.
— Мои дела совсем легкие, — сказала Кёнхи.
Было почти два часа дня, и воздух стал прохладнее, солнце скрылось.
— Я не собираюсь возвращаться домой, пока не продам всю кимчи.
— В самом деле?
Сонджа кивнула. Ее малыш, Мосасу, походил на Исэка, но ничем не напоминал Ноа. Когда она подумала о том, как сильно любит своих мальчиков, невольно вспомнила своих родителей. Сонджа уехала так далеко от матери и отца. Она стояла у грохочущего железнодорожного вокзала, пытаясь продать кимчи. Не было ничего постыдного в ее работе, но вряд ли родители хотели для нее именно этого.
Когда Сонджа закончила кормление грудью, Кёнхи протянула ей два ролла в сахаре и бутылку восстановленного молока.
— Ты должна поесть, Сонджа. Ты должна пить много воды и молока.
Кёнхи повернулась спиной, и Сонджа пристроила Мосасу внутрь шарфа, который Кёнхи обвязала вокруг живота, ребенок удобно разместился в этой «сумке».
— Я пойду домой, дождусь Ноа и приготовлю нам всем ужин. Мы отличная команда.
Маленькая голова Мосасу легла на тонкие лопатки Кёнхи, и Сонджа смотрела им вслед. Когда они оказались вне пределов слышимости, она закричала:
— Кимчи! Вкусная кимчи! Кимчи! Вкусная кимчи! Ойши дэсу! Ойши кимчи!
Звук собственного голоса успокаивал, не потому что это был ее голос, но потому что он напомнил ей времена, когда она шла на рынок за покупками — сперва с отцом, позже сама, а затем как влюбленная, жаждущая взгляда своего мужчины.
— Кимчи! Кимчи! Домашняя кимчи! Самая вкусная кимчи в Икайно! Вкуснее, чем у вашей бабушки! Ойши дэсу, ойши! — Она старалась казаться веселой, потому что ей всегда нравились жизнерадостные торговки. — Ойши! Ойши!
В тот вечер Сонджа не ушла домой, пока не увидела дно горшка с кимчи.
Сонджа быстро научилась продавать всю кимчи, которую готовили они с Кёнхи, и эта способность придала ей сил. Даже если бы они могли сделать больше кимчи, она и тогда бы все продала, но на ферментирование капусты требовалось время, и не всегда можно было найти на рынке необходимые ингредиенты. Даже когда прибыль стала возрастать, цена на капусту могла внезапно повыситься или, что еще хуже, ее могло вообще не оказаться на прилавках. Когда такое случалось, женщины мариновали редьку, огурцы, чеснок или эндивий, а иногда Кёнхи мариновала морковь или баклажаны без чеснока и перца, потому что японцы предпочитали такой вид приправ. Сонджа все время думала о земле, о маленьком огороде, который мать держала за домом; он кормил их, даже когда постояльцы съедали вдвое больше, чем заплатили.
Цены на свежие продукты продолжали расти. Иные клиенты просили продать им чашку кимчи, потому что не могли позволить себе целый горшок. Если у Сонджи не оказывалось кимчи или маринованных овощей, она продавала что-нибудь другое: жареный сладкий картофель и каштаны, вареные колосья. У нее теперь было две тележки, и она соединяла их, как вагончики, одна — с самодельной угольной плитой, другая — для маринадов. Тележки заняли изрядную часть кухни, потому что приходилось держать их ночью внутри дома, опасаясь кражи. Она делила прибыль поровну с Кёнхи, а затем откладывала каждый сен на обучение мальчиков и на возвращение домой.