Баловни судьбы

Зависеть от других, всегда от кого-то зависеть.
Мысль эта была новой и довольно-таки неприятной. Он не понимал, почему она так раздражает его и почему ему так трудно снова стать прежним Аннерсом, которого он знал лучше и который ему нравился больше, человеком широких взглядов, не мешающим людям поступать так, как они считают нужным.
Наконец подкатил запыхавшийся поезд и выбросил на перрон свой небольшой груз: несколько полных женщин с перекинутыми через руку летними пальто, с чемоданами, сумками и цветами, супружескую пару с двумя маленькими детьми, какого-то подмастерья в спецовке и с рукой на перевязи, на которой — чтобы не украли — красовалось больничное клеймо, и, наконец, Тони. На сей раз его можно было заметить сразу, причем издалека.
— Да-а, — ему удалось подавить возглас изумления, — ну и видик у тебя!
— Угу.
Тони бросил на него вопросительный взгляд: не смеются ли над ним? — остался явно удовлетворен увиденным, и его распухшие губы с трудом сложились в робкую, нерешительную улыбку, казавшуюся жутковатой на лице с огромным синяком под глазом и длинной царапиной во всю щеку.
Нет, пожалуй, лучше ни о чем не расспрашивать, просто улыбнуться в ответ и угостить парня сигаретой. Позже он сам все расскажет, а может — и скорее всего, — не расскажет.
Они пошли рядом. Тони смотрел себе под ноги и жадно затягивался. Аннерсу хотелось оградить его от любопытных, назойливых взглядов. Обычно Тони не бросался в глаза, в классе он был настолько неприметным, что, когда отсутствовал, о нем даже не вспоминали. Доводилось ли ему слышать, как Тони о чем-нибудь говорил?
Разумеется, но, видно, то, что он говорил, не заслуживало особого внимания.
— Болит?
— Что?
Он точно разбудил его своим вопросом.
— Не-а! — А потом добавил: — Да нет, так, ерунда!
Подойдя к автомобилю, он открыл дверцу и придержал ее.
— Где сядешь?
— Неважно, — сказал Тони и забрался на заднее сиденье.
Нет, с этими ребятами все важно. Он пожалел, что Тони не сел рядом с ним; слегка огорченный, он сел за руль, отыскал в зеркальце глаза подростка и улыбнулся ему.
«Избегайте прикасаться к воспитанникам, — говорил Макс. — Поймите, некоторые из них испытывают отвращение, когда к ним прикасаются. И с непривычки могут неправильно истолковать».
Он завел машину и вырулил с привокзальной стоянки. Ему хотелось найти для Тони какие-нибудь дружеские, добрые слова, но он чувствовал, как замкнут и далек от него сейчас этот мальчишка. Ощущение, что его собственный цветущий вид может быть воспринят как насмешка над разбитым лицом подростка, сдерживало его и заставляло молчать. Хотя он отлично понимал, как нуждался сейчас Тони в добром слове.
Наверно, он чересчур осторожен, слишком боится преступить грань. Давнишняя его беда. Он всегда был таким, всегда панически боялся кого-нибудь обидеть.
«Дай сдачи, Аннерс, — говорили братья, видя, что он не отвечает обидчику. — Умей давать сдачи».
Но он так и не научился. Ему было легче получать удары, чем отвечать на них. А в тот единственный раз, когда его вынудили дать сдачи, все страшно перепугались: и сам он, и братья, и парень, которого он ударил.
«Кончай, кончай! — закричали братья. — Оставь его в покое!» И, ужасно напуганные, помогли парню, которому он угодил кулаком в солнечное сплетение, подняться на ноги. С тех пор он больше ни разу никого не ударил.
Боязнь ударить и боязнь обидеть, почти инстинктивный страх, что даже из добрых побуждений он может нарушить невидимые границы, существующие между людьми.
Он опять поискал в зеркальце глаза подростка.
— Тепло сегодня, правда?
— Что? А, да-да.
Тогда он оставил Тони в покое. Машина одолела последний подъем, миновала его собственный дом, дом Бьёрна и просторный коттедж Макса и Сусанны и, наконец, въехала во двор. Ребята уже пообедали и, как обычно в это время, сидели, прислонясь к стене, на южной стороне двора. Он подъехал к ним задним ходом и высадил Тони. Может, ему не хочется, чтобы они сразу увидели его лицо. Если, конечно, он сам придавал этому такое значение, кто его знает! Остается только гадать. Во всяком случае, он сделал так, чтобы Тони вылез из машины спиной к ребятам.
 
— Пойдем посмотрим, оставили нам поесть?
— Пойдем.
— Я проголодался, а ты?
— Вообще-то да.
В дверях опустевшей столовой, широко расставив ноги, обнажив крепкие, ровные зубы в профессиональной улыбке, стоял Макс, большой, загорелый, с обильной растительностью на груди под расстегнутой рубашкой.
— А вот и Тони, — пророкотал он и своей лапищей так хлопнул парня по плечу, что звук удара отозвался вдалеке. — Слушай-ка, где это тебя так разукрасили? Драка была что надо, а? — Он еще раз добродушно хлопнул Тони по плечу, но его вниманием уже завладел показавшийся в конце коридора Бьёрн. — Мне нужно с ним поговорить... Рад снова видеть тебя, дружок. Аннерс устроит, чтоб вас покормили.
Макс быстро пошел по коридору и вряд ли заметил, что в ответ на хлопок по плечу Тони почтительно, чуть ли не восхищенно улыбнулся ему разбитыми губами.
Как он ведет себя, какого черта он себя так ведет!
После обеда ему снова пришлось играть с ними в карты. Сусанна ушла с младшими на кухню, потом Бьёрн увел их на футбольное поле. Веселые возгласы отчетливо доносились до мастерской, куда он отправился со своими сразу после перерыва, но ребята ничего не хотели. Клэс от имени всех заявил, что делать они ничего не будут, и тогда опять появились карты. Атмосфера накалялась, но до взрыва пока не дошло, чувствовалось только скрытое тревожное беспокойство, когда достаточно любого, самого ничтожного повода, чтобы вспыхнул скандал или драка. Был один из тех дней, когда могло случиться все что угодно, но ничего не происходило. Казалось, будто скопившаяся глухая злоба беспокойно бродит в них, ища выхода. Словно собака, разыскивающая зарытую в земле кость. Во время игры они спорили, огрызались друг на друга, отпускали шуточки насчет синяков Тони и будто непрерывно ворчали про себя: все вы сволочи. И всё здесь сплошное дерьмо.
Он чувствовал, как от усталости веки наливаются тяжестью.
А может, это я, может, я не тяну? — думал он. Может быть, я никуда не гожусь?
Мысль эта не была совсем новой, случалось, она пронзала его мозг, парализуя всякую способность к действию, и тогда ему казалось, что он не справляется с ребятами, что все происходящее совершенно непохоже на то, к чему он стремится. И вот она возникла вновь. Он брал взятку, придвигал к себе карты, делал новый ход, а перед ним сидел Клэс и по сторонам — Микаэль и Бондо. Всегда лицом к самым отчаянным из ребят: спиной к ним не повернешься. Как укротитель в цирке не повернется спиной к хищникам. А до чего же хотелось врачевать их души, вести их за собой. Он бы и думал тогда о другом, не только о том, как удержать их в узде, а более честно, о том, как им лучше всего помочь.
Так, может быть, это я никуда не гожусь?!
— А ведь это, кажется, моя взятка.
— В таком случае забери. — Клэс пожал плечами, отказываясь от намерения зажилить чужую взятку. — Забери ее!
Глаза его снова блеснули, как всегда насмешливо. Неужели ему так и не избавиться от этой презрительной насмешки? Презрение и насмешка. И безмолвный комментарий: ты ведь не хочешь играть с нами, по-твоему, ты поступаешь плохо. Зачем же ты это делаешь? Что, боишься нас, учителишка липовый, так, что ли? Не меньше, чем все остальные.
Презрение и насмешка. А за насмешкой, в минуты растерянности и отчаяния, мольба о помощи. Крик души, взывающей к небесам. И страстная потребность кого-то или что-то уважать. Не в этом ли все дело, раз уж на то пошло?
Если только такой парень, как Клэс, в свои шестнадцать лет давно обучившийся насилию, вообще способен кого-нибудь уважать. Ведь его стройная, гибкая фигура, узкие бедра, нагловатое выражение красивого татарского лица служили кое для кого прекрасной приманкой.
— Завтра займемся делом, — вдруг весело произнес он, щелчком переправил карты через стол Клэсу, и ему вспомнились другие дни, когда работа спорилась или когда удавалось завязать с ними разговор. Сегодня же был один из тех неизбежно злополучных дней, когда самое лучшее — действовать как можно осторожнее.