Баловни судьбы

По мнению Ханссона, сотрудничество между полицией и прессой было несколько односторонним: полиция должна быть к услугам прессы, когда бы ей это ни потребовалось, пресса же словно ничуть не заинтересована в сотрудничестве с полицией, напротив, газетчики охотно поносят полицию вообще и полицейских в частности; при первой возможности критикуют, ставят под сомнение. Да что там! Беззастенчиво клевещут! Зато когда полиции действительно требуется помощь со стороны так называемых официальных органов, тут журналисты становятся на дыбы, ссылаясь на указ о свободе печати и распоряжения об охране прав распространителей информации.
Макс Ханссон обсуждал этот вопрос со своим начальством и получил разъяснение: нет, полиция — в том числе и Макс Ханссон — не имеет права отказать журналистам в предоставлении информации.
И Макс Ханссон покорился. Но в отместку всякий раз зачитывал полный список происшествий за день. Это требовало времени. А происшествия обычно не представляли большого интереса. Так что репортерам было от чего впасть в тоску.
Итак, Макс Ханссон продолжал читать рапорт. Прошло минут шесть, и вдруг Борг встрепенулся.
— Что ты сказал? Отняли сумочку? А какие-нибудь подробности известны?
Макс Ханссон вздохнул, достал сообщение о краже сумочки и начал пересказывать.
Еще через четверть часа разговор закончился. Ханссон закурил сигарету и привел в порядок бумаги.
Инспектору полиции Максу Ханссону тридцать семь лет. Он худой и высокий. Каштановые волосы довольно коротко подстрижены и зачесаны на косой пробор.
Он посмотрел на стенные часы: почти половина одиннадцатого. До конца дежурства еще полчаса. А потом домой — и в постель. Может, еще пивка на сон грядущий.
Завтра непременно приберусь в квартире, думал он.
Макс Ханссон не был женат, и некому было пожелать ему доброй ночи. Он принадлежал к числу тех мужчин, к которым женщины не испытывают влечения. Причина крылась во всем его образе жизни, манере поведения и обращения с людьми.
2
Бу Борг, облокотясь на письменный стол и подперев ладонями подбородок, задумчиво попыхивал трубкой. Он перечитывал заметку о краже сумочки и злился на Ханссона.
Он злился каждый раз, когда ему случалось с ним разговаривать.
— Есть что-нибудь? — спросил Яльмар Халл. Он сидел за соседним столом и строчил статейку о миссионере, который должен был выступать в миссионерской церкви.
— Да. Сумочку отняли.
— Вот оно что!
— Тебя это, конечно, очень волнует.
— Что ты хочешь сказать?
— А по-твоему, это в порядке вещей, что у семидесятилетней старушки отнимают сумочку?
— Ну, знаешь, я спешу закончить статью. Через четверть часа она должна быть готова.
— Вот оно что, — передразнил его Борг.
Он встал из-за стола и вышел в коридор. Зайдя в буфет и убедившись, что кофе чуть теплый, поставил его на плиту и стал ждать, когда он согреется.
Бу Боргу было двадцать девять лет, и нельзя сказать, чтобы ему сильно везло в Химмельсхольме. В редакции он не слишком преуспевал, да и отношения с коллегами оставляли желать лучшего.
Родился он в Лунде, в Лунде жил, учился, получил звание кандидата философии, в течение трех месяцев замещал редактора местной газеты и в Химмельсхольме чувствовал себя как в ссылке.
В известном смысле его можно было назвать безработным специалистом. Он хотел стать преподавателем в университете, но в педагогический не попал. Тогда он обратился к журналистике. Устроился на летнюю вакансию в одной из лундских газет. Но, когда лето подошло к концу, ему дали понять, что о постоянной должности не может быть речи. Кое-что ему, правда, обещали, но весьма неопределенно. Тут он и начал читать объявления и предлагать свои услуги. Большинство ответов начиналось словами: «К сожалению, мы не можем...»
Но один положительный ответ он все-таки получил и вот уже почти три года работает в Химмельсхольме, в местной редакции «Дагбладет».
Труднее всего ему было ужиться с Яльмаром Халлом, который, по его мнению, был религиозным фанатиком. Даже если бы разразилась мировая война, или Химмельсхольм оккупировали террористы, или весь мир провалился в тартарары, Яльмар Халл все равно твердил бы: главное — это чтобы и в рекламных афишах, и в газетных полосах на первом месте стояло последнее собрание в миссионерской церкви.
 
Проблемой номер два был Вальтер Острём. Он был главой редакции, но страсть к клубу «Ротари» и тому подобным идейным ферейнам преобладала у него над профессиональными интересами. К тому же он был весьма посредственным журналистом и едва мог прилично писать по-шведски.
Лучше всего Бу Борг ладил с Эриком Аскером, спортивным обозревателем. Тот был всего на десять лет старше Борга. Поэтому с ним было легко.
Вальтеру Острёму оставалось два года до пенсии. Яльмару Халлу было пятьдесят семь. Неторопливое течение провинциальной жизни наложило на них свой отпечаток. В том и другом чувствовалось самодовольство и ограниченность.
Кофе закипел, и Борг налил себе чашку. Он все еще сидел за столиком, когда пришел Яльмар и спросил, собирается ли он писать насчет сумочек.
— Да, собираюсь.
— Тогда займись этим сейчас же. Потому что через десять минут dead line[2]. Только не пиши длинно. В завтрашнем номере у нас не так много места.
— А какого объема твоя статья?
— Примерно четыре столбца. А что?
— Да ничего. Просто интересно, — сказал Бу Борг, поморщился, выплеснул опивки в раковину и пошел к себе.
Отпечатав на машинке пятнадцать строк, он передал текст по телефону в главную редакцию, после чего погасил свет, запер дверь и отправился домой.
Тремя минутами позже Яльмар Халл вернулся из туалета и стал ругаться, какая скотина всюду погасила свет.
3
Летняя ночь. Тепло. Сразу после полуночи улицы города опустели. Завтра среда. Луна на ущербе.
Горели уличные фонари, кое-где светились витрины и окна в жилых домах. Гостиница на площади сияла огнями: неоновая вывеска на крыше, люстры в вестибюле, освещение на веранде, где бар. Внизу, у вокзала, кто-то забыл выключить фары. Аккумуляторы садились, и свет фар постепенно бледнел. Крылышки Государственных железных дорог бледно золотились на фоне желтых оштукатуренных стен вокзала. Вообще весь вокзал был залит каким-то странным желтоватым светом. Пожалуй, даже красновато-желтым. От него и небо окрашивалось в закатные тона.
Пусто и тихо в Химмельсхольме. Ни одной машины на улицах, ни поезда, ни любителей ночных прогулок, даже раггаров[3] не видно. Ни танцев в Народном парке, ни парочек на берегу Птичьего озера.
Так тихо, что тишина кажется осязаемой. Она окутывает город словно душным облаком, настороженная, коварная и почти неправдоподобная. Не дунет ветерок, не шелохнется листочек. Даже птицы спят.
И ни одной полицейской машины.
Стояло лето. Жаркое, безветренное лето.
А зима была холодная. Самая холодная на памяти людей. С большими сугробами, холодными ветрами и долгими ночами. Весна пришла неожиданно, принесла обильные дожди. А в один прекрасный день вдруг наступило лето. Жаркое, щедрое, когда от зноя дрожит воздух.
Летом многие уезжают из города. Это те, у кого есть дачи на озере в окрестностях Химмельсхольма и виллы на западном побережье, или те, кто может их снять. Когда наступает лето, город безлюдеет. Так бывает каждый год.
А туристы, к сожалению, Химмельсхольм не жалуют. Зимой, когда много снегу и лыжникам раздолье, еще куда ни шло. Нет, Химмельсхольм отнюдь не центр туризма, ни зимой, ни тем более в летнее время.
Остаются в городе только те, кто вынужден оставаться. Из-за работы или потому, что и дачи нет и снять ее не на что. Остается также часть молодежи: учащиеся, которые во время каникул работают почтальонами, продавцами в магазинах, курьерами в банке, в дирекции городского парка или где-нибудь на фабрике, в больнице.