Баловни судьбы
Он походил по комнате, поправил журналы на полке, аккуратно сложил газеты на столе, где они обычно и лежали, закурил, прислушиваясь к доносившимся из кухни звяканью посуды и гудению моечной машины.
Вызывающая, враждебная пустота.
Дождь перестал. Только одна запоздалая капля скатилась по оконному стеклу, оставив тоненький след. В часах что-то надсадно захрипело и раздался короткий, громкий удар. Половина седьмого. Улла, наверное, уже кормит малышку, потом выкупает ее и уложит в постель. Как правило, они не оставляли девочку спать одну, и, хотя Улла обещала заглядывать к ней, он не был уверен, что она вспомнит об этом.
Без двадцати девяти семь.
Нет, не было никакого смысла торчать здесь неизвестно зачем. Он обошел дом. Все спокойно. В комнатах, где ребята крутили свои транзисторы, звучала музыка, из других доносились смех и веселые голоса. Он спустился в подвал. Никого в биллиардной, никого за теннисным столом. Обычно они спорили за биллиардом, стучали киями по полу и безжалостно лупили ракетками по мячу, гоняя партию за партией в пинг-понг.
Сегодня все пятнадцать находились в своих комнатах. Он не спеша побрел обратно, и, когда уселся с газетой в руках, в комнату заглянула кухарка.
— Чашечку кофе, Аннерс?
— Да, пожалуйста. Может, вместе посидим?
Она секунду раздумывала, потому что обычно пила кофе у себя. Потом сказала:
— Так и быть, с тобой посижу.
Они с кухаркой давно уже разыгрывали комедию. Этакий флирт на виду у всех. С особым удовольствием он исполнял эту свою роль на интернатских вечерах. Она была почти вдвое старше его и почти вдвое толще. По меньшей мере раз в год он целовал ее при всех, когда она кружила его в танце и, несмотря на свою полноту, казалась намного проворнее и изящнее его.
Улле она не нравилась, ее раздражали его дурацкие ухаживания за этой толстухой, его «снобизм наоборот», как она это называла. Она не понимала, что «толстуха» ему симпатична и что чувство симпатии к ней, которое он разыгрывал, в сущности, было неподдельным. Он уверял себя, что и ее чувство к нему было непосредственным и искренним, что ей тоже по душе их игра и его единственного она балует лишней чашечкой кофе во время вечерних дежурств.
Она принесла кофе и села, помешивая ложечкой в чашке.
— Пора привыкать пить без сахара, — пошутил он, следуя правилам игры, — а то совсем растолстеешь.
— Тогда я тебе еще больше буду нравиться, — ответила она ему в тон. — Ради тебя и стараюсь.
— Не знаю, не знаю. Мне с тобой и так уже стыдно на людях показаться, — продолжал он и тут же замолчал, почувствовав, что переборщил.
Некоторое время они молчали.
— Куда они все подевались? — спросила она немного погодя.
— В комнатах у себя. Знаешь, Фрида, ерунда какая-то получается. Курить будешь?
Он пододвинул ей пачку сигарет и щелчком подтолкнул спички. Она вынула сигарету и прикурила.
— Почему ерунда, Аннерс?
— Понимаешь, я и сам не знаю. Просто начинаю думать, что не справляюсь с работой.
Она рассердилась. Ее большое круглое лицо исказилось от возмущения.
— Что за чушь! Конечно же, справляешься, ты здесь единственный, кто действительно справляется.
К своему удивлению, он почувствовал, что на глаза навернулись слезы.
— Ну, это уж ты хватила! — сказал он и, предпринимая жалкую попытку снова взять шутливый тон, добавил: — Ты только и мечтаешь, как бы переспать со мной, только ничего у нас не получится. А жаль.
Широко раскрыв рот, она засмеялась. Все в ее облике было крупным, открытым. И душа у нее нараспашку. Просто хороший, добрый человек.
— Совершенно верно. Супруга уедет — заходи.
Он кивнул.
— Обязательно. Будь уверена.
Что же, интересно, она будет делать, когда вскоре уйдет к себе и оставит его одного? Читать книгу? Какой-нибудь журнал? Радио слушать или, может, писать письмо? Или просто ляжет спать?
— Чего ты ждешь от жизни, Фрида?
— Займись-ка лучше своей газетой, — сказала она, — или пройдись, посмотри, как там дела. Я все поставила на кухне.
— Прекрасно, — сказал он, понимая, что речь идет о чае в термосах, тарелках с баранками, кружках и сахаре к вечернему чаепитию.
Она поднялась, взяла чашки и остановилась у него за спиной.
— Твоя беда в том, — сказала она без всякого перехода, — что ты чересчур добрый.
Он откинулся на спинку стула и с улыбкой взглянул на нее.
— А я-то думал, ты не видишь во мне недостатков.
— Да-да, ты чересчур добрый. Нельзя так во всем уступать.
— Жаль все-таки, что мы не вместе, — сказал он. — Ты бы носила меня на руках всю жизнь.
Она легонько шлепнула его и, забрав чашки, вышла из комнаты. Немного погодя он услышал, как она крикнула из кухни:
— Спокойной ночи!
После ее ухода ему стало одиноко. Он полистал газету, пробежал заголовки и подписи под фотографиями, тут же забыл, что читал, и просмотрел их снова. Войны, насилие, нужда, повсюду военные действия, террор, казни. Убийство женщины. Здесь, в Дании. Убит пожилой мужчина. На снимке подъезд, где нашли тело. В разделе международной хроники фотография солдата, убившего заключенного прикладом карабина. Как это все происходит? Что испытываешь, когда бьешь человека, бьешь прямо в лицо? И что чувствуешь потом? Глухую, ноющую боль в руке? Душевную пустоту? Остается ли горький след в памяти?
Он вдруг заметил, что перепачкал пальцы газетной краской. Пошел на кухню и вымыл руки. Затем отнес термосы и кружки в комнату. Вернулся и захватил остальное. Расставил все на низком столике возле окна, приготовился к приходу ребят. Если они вообще придут. Так или иначе, все было готово.
Он снова сел, закурил и, листая газету, прислушивался к тишине.
В половине восьмого пришел практикант Вилли, но его появление ничего не меняло. Недоумевая, он застыл в дверях.
— А где это они все? — спросил он.
— Кто? — переспросил Аннерс, пытаясь сделать вид, будто отсутствие ребят в комнате отдыха совершенно естественно и ни чуточки его не волнует.
— Черт возьми, куда подевались ребята?
— Вероятно, у себя в комнатах. — Он улыбнулся этой каланче Вилли, хмурившемуся в дверях. А разве они обязаны здесь сидеть?
Вилли тупо смотрел на него.
— Им ведь не запрещается по вечерам находиться в комнатах, — пояснил Аннерс.
— Обычно-то они собираются здесь, — продолжал Вилли. — Можно подумать, все разбежались.
— Вот увидишь, к чаю придут. Не стоит волноваться.
Вилли последовал совету. Он согнул свои длинные ноги, так что смог усесться на стул, и теперь сидел, недовольный и надутый, уставясь в пространство. Его-то как раз и можно бы сделать козлом отпущения здесь, в интернате, Во всяком случае, он достаточно глуп для этого.
— Ты читать умеешь?
— Чего?
— Читать, говорю, умеешь?
— Конечно, умею. С чего это ты?
— Так возьми почитай что-нибудь.
Тот поджал губы, подошел к полке с журналами, порылся в них и, выбрав юмористический журнал для детей «Утенок Аннерс», вернулся на место.
— Что, лучше ничего не нашел?
— Нет, — ответил Вилли.
Остается ли горький след в памяти? Нет, все это на него не похоже. Это не он. Практикант Вилли не виноват, мобилизуя против него свои жалкие способности, он просто-напросто поступает как все остальные. Если, конечно, считать, что за теми, кто поступает как все, вообще нет никакой вины. И в чем они могут быть виноваты, эти недалекие, неспособные, лишенные дара понять, что же они, собственно, делают? Он наверняка добрый малый, этот Вилли, в глубине души,
«Ты вот все рассуждаешь о глубине души, — говорила Улла. — Да в глубине души люди могут быть какими угодно, только толку от этого мало».
Он хотел загладить свою грубость и сказать Вилли что-нибудь приятное, но не знал, чем, кроме футбола, мог бы его заинтересовать. Сам-то он не особенно в этом разбирался. Вилли хихикал, разглядывая картинки в журнале. Аннерс кашлянул, и практикант перестал хихикать, точно ему сделали замечание.