Люби меня (СИ)

Этот вопрос вызывает у Георгиева едва ли не большие трудности, чем мое предыдущее предложение покинуть деревню. Он уводит взгляд в сторону, швыряет бутылку в кусты и, закусывая губы, разводит руки.
– Не вижу смысла это обсуждать. Ты меня оттолкнула, – подозреваю, что он пытался сказать это холодно. На деле же не просто режет словами по воздуху, а будто бы прижигает ими мою кожу. – Ничего толком не случилось. А значит, и говорить не о чем.
– Ничего не случилось? – сипло переспрашиваю я.
Саша вздыхает и пронизывает меня невыразимо напряженным взглядом. Настолько тяжелым, что я сама не сразу могу заговорить.
– Я объяснила, почему оттолкнула, – выдыхаю свистящим шепотом. – И когда ты спросил… – громко сглатываю. – Я признала, что хочу, чтобы целовал только ты.
– Хватит, – грубо останавливает он. – Я что, блядь, должен тебе в деталях рассказать, насколько мне похрен на все эти ванильные сопли?!
Это звучит так цинично и жестоко, что я, наконец, взрываюсь.
Взрываюсь смехом. Он как защита от того, что Георгиев выдает.
– Именно поэтому ты тогда спрашивал, целовал ли меня Шатохин, да? Именно поэтому обнимал меня так, словно боялся потерять? Именно поэтому ждал меня полночи? Именно поэтому орал на весь двор, что я твоя? Именно поэтому приехал за мной в деревню? Именно поэтому ввязался за меня в драку с целой толпой? – в отчаянии шагаю по самому краю. Преувеличиваю, наверное. Но иначе не могу его поступки трактовать. Не после того, что сегодня произошло. – Все это делаешь, чтобы показать, как я тебе безразлична?! Браво, Саша! Я почти поверила. Не останавливайся. Весь мир за мной исколеси!
– Захочу, так и сделаю! – рявкает он в ответ. – Что такого-то, если я так хочу?! Я. Так. Хочу! – чеканит, рассекая воздух не только голосом, но и своим надсадным дыханием. – А подъебывать, знаешь, кого будешь?!
Дрожу, но стараюсь не выдавать этого. В то время, когда кажется, что Сашка меня попросту снесет своими эмоциями, с невозмутимым видом скрещиваю на груди руки и замираю.
– Кого же?
– Любого другого долбоеба!
– Любого? – цепляюсь, замечая, как он вздрагивает. – Что ж… Пойду, найду его.
– Соня, блядь…
Несмотря на этот разбитый выдох, намеренно спокойно ухожу.
– Я не был пьян, – догоняет меня перед поворотом за угол здания.
Послышалось. Сердце слишком громко стучит.
– Что? – и все же оборачиваюсь.
Встречаясь взглядами, позволяем друг другу увидеть свои истинные эмоции.
– В ту ночь я не был пьян, – повторяет Георгиев хрипло. – Не настолько, чтобы не соображать, что творю, – стискивая челюсти, с трудом переводит дыхание и слегка мотает головой. – Все, что я делал и говорил… Все осознавал.
Я киваю и ухожу. Больше ничего не могу выдать.
Вернувшись в зал, стараюсь поддерживать веселье. Но мысленно, конечно, далека от всего, что там происходит. Даже когда за столом неожиданно для всех появляется сам Георгиев, мне легче не становится. Я его взгляд не могу выдержать. Жжет все тело.
– Идем домой, пожалуйста, – тихо прошу Олю.
Благо она не противится. Дает команду остальным девчонкам. Мы сразу же поднимаемся и выходим.
Идти далековато. Савиновы живут на самом краю села, в окружении своих же полей. Но в целом путь проходит легко. Я успокаиваюсь и даже увлекаюсь разговором с девчонками.
– Не верится, что Георгиев с Шатохиным сюда явились, – шепчет Оля. – Я будто сплю!
– Скажи! – поддерживает Вика в разы эмоциональнее. – Меня до сих пор от драки трясет! А Сонька-то наша… Вау! Слов нет, как это было круто! Да и вообще… За тебя дрался Георгиев! Слышишь меня? Можно я это прокричу?!
– Кричи, – смеюсь я.
И мы орем. Все вместе, будто невменяемые.
– Георгиев приехал за Богдановой! Георгиев дрался за Богданову! Георгиев сказал всем, что Богданова только его!
Только ближе к дому затихаем. Крадемся через двор к сенохранилищу, где нам всем предстоит провести целых три ночи. Олька с нами из солидарности. А может, для нее это такое же захватывающее приключение, как и для нас.
Чтобы подняться наверх, приходится взбираться по длинной деревянной лестнице. К счастью, ее мы, несмотря на некоторое количество алкоголя в крови, успешно минуем. Так же быстро распределяем кровати и укладываемся.
 
Первым делом, как и договаривались, отправляю Шатохину эсэмэску.
Сонечка Солнышко: Мы у Савиновой. Все хорошо.
Big Big Man: Сладких, принцесса-воин))
Сонечка Солнышко: А тебе хорошего продолжения вечера)) Спасибо, что приехал! Ты очень хороший!
Еще какое-то время болтаем, снова и снова перебирая все события этого вечера. Но девчонки все же выматываются и засыпают. А вот я… В том, чтобы спать на улице, нет ничего хорошего. Да, ароматы разнотравья и сам ночной воздух приятно вдыхать. Но отсутствие стен, даже при наличии крыши и каких-то тюков с одной стороны огромного сенохранилища, не дают привычного ощущения защищенности и уюта. Да и звуков природы, к которым оказывается не готов мой организм, чрезвычайно много. Треск, шорох, пение, мычание, уханье, хрюканье, мяуканье, лай, клекот, свист… Тронуться можно! Никак не удается расслабиться. Верчусь на узкой скрипучей кровати, как уж на сковородке. А стоит вспомнить непонятно откуда взявшуюся в моей голове поговорку, меня и вовсе в жар бросает. Ведь здесь реально могут быть гадюки!
Господи, чем я думала, когда соглашалась на эту авантюру?
В страхе даже о Саше забываю. А вот он обо мне, походу, нет. Ближе к рассвету прилетает сообщение.
Александр Георгиев: Приходи в подсолнухи за поцелуем.
И мое сердце совершает самоубийство.
  
19
 
Ни для кого никогда я не делал того, что делаю ради тебя… 
© Александр Георгиев
– Настрелять бы тебе, – лениво выдыхает Тоха вместе с дымом, пока курим за клубом. – Отелло, блядь.
– Пошел ты, – беззлобно огрызаюсь я.
Делаю тягу и задерживаю никотин в легких. Все еще надеюсь, что это поможет перебить то нескончаемое ощущение за ребрами, что разъедает сердце, словно соль рану. Тщетно, мать вашу. Поселилось там и, походу, не свалит, пока не превратит меня в труп.
– Дело не в ревности, – грубо пихаю Тохе эту ложь.
Он, игнорируя мою ярость, громко ржет. Скотина.
– Пиздишь знатно! Сам хоть веришь?
Конечно, не верю. Конечно, пизжу.
– Они ее на толпу раскатать хотели, – привожу как аргумент.
Только это выговариваю, за грудиной так скручивает, что приходится поморщиться. Снова убивать хочу. Понимал, естественно, что мне против десятки не выжить. Не совсем сказочный кретин. Трезво расценивать силы умею. Но никакие варианты, кроме как сражаться до последней капли крови, в моем сознании не рассматривались. Подыхать тоже не собирался. Просто потому что не мог позволить тронуть Соню хоть одному.
– Когда тебя подобное волновало? – вырывает меня из кокона спертых эмоций Тоха. Стискивая челюсти, молчу. – Ты вляпался. Вляпался по-крупному, – расписывает жестко и коротко, как диагноз. В этот раз мы оба спокойнее, потому что уже было время принять эту чертовщину. Но у меня по спине все равно озноб проходит. – Сейчас у тебя есть два варианта, – пока я упорно дымлю в темноту, Шатохин переходит к лечению. – Первый: собрать яйца в кулак и навсегда съебаться из жизни Богдановой. Или второй: прекратить творить хуйню и сдаться. Третьего не дано. Чем больше ты мудачишь, тем больше себя же изматываешь. Железобетонно. А Сонька тебя когда-нибудь тупо на хрен пошлет. И свалит сама. Поверь, вечность терпеть она не будет. Не та дама. С монтировкой ее видел? То-то же!
С трудом сглатываю. За ребрами такая вязкая каша образуется, кажется, что душа, как что-то реальное, в ней тонет. Вдохнуть возможности нет. Грудь попросту не двигается. Придавило, будто бетоном. Легким не хватает пространства, чтобы раскрыться.
Сука, наверное, визуально заметно, как я загибаюсь. Потому что Тоха вдруг выкатывает юмор, как брезент под окнами самоубийцы.