Шелковая императрица

— Мне уже не пять лет! Разве я не могу поиграть в саду? — насупилась девушка, привычно терпя душные объятия наставницы. Та с силой прижимала ее к себе обеими руками; впору задохнуться.
Надо сказать, отцом девушки был далеко не последний в этих местах человек. И он так любил дочь, что пожелал дать ей самое лучшее образование. Это был епископ Аддай Аггей, духовный наставник маленькой общины христиан, которые вот уже несколько лет как основали свое поселение в оазисе, выстроив здесь свой храм — несторианскую церковь Дуньхуана.
Получив духовную власть от Католикоса, который теперь пребывал в персидской Нисибии (из-за чего маленький городок неожиданно прославился как «несторианский Рим»), Аддай Аггей развил бурную деятельность. Всего за несколько месяцев после прибытия в Дуньхуан он выстроил тут монастырь, и первые несторианские монахи китайского происхождения уже принесли обеты и участвовали в богослужении. Их было пока всего несколько человек, но начало уже положено!
Епископ ловко сумел привлечь к церковному пению кое-кого из рабочих, нанятых на стройку: получив в оплату по рубину с ноготь величиной, те вдруг отказались от прежних религиозных убеждений. Пошли слухи — и звон тяжелых серебряных пластин, которые Аддай Аггей по утрам использовал вместо гонга, привлек к несторианскому богослужению целую волну неофитов.
Епископ свободно говорил на сирийском и парфянском, а в Дуньхуане быстро выучил китайский и санскрит. Языки были его страстью, и он в должной мере владел искусством их быстрейшего усвоения. Впрочем, не обошлось без проблем: несторианские богослужения велись только на сирийском — так исторически повелось еще со времен, когда несториане, проигравшие богословский спор в Европе и тем потерявшие ее для себя, подверглись тяжким гонениям и массово переселились в жаркую Сирию. В дальнейшем несторианская ветвь христианства отвоевала себе место под солнцем на всех землях восточнее Леванта. Там говорили на множестве языков, но сирийский так и остался единственным языком богослужения. Справедливо, но неудобно.
Большинство новообращенных говорили только на китайском и ранее не помышляли усвоить какой-то другой язык. Епископ пытался научить их основам сирийского. Хотя бы правильно произносить слова литургии; остальное возместится религиозным рвением. Аддай Аггей проводил долгие службы, прославляя Единого Бога и его земного сына Христа, посредника между Всевышним и людьми, однако не забывал пищу духовную подкреплять материальной, щедро раздавая пастве пресные просфоры с изображением Агнца, испеченные с местными травами.
Трудно сказать, то ли они казались беднякам необыкновенно вкусными, то ли постоянный призрак голода делал таковым все мало-мальски съедобное, особенно полученное задарма… Но к тому году, когда Аддай Аггей овдовел, в монастыре насчитывалось уже более трехсот иноков. Мать Умары умерла через несколько дней после рождения дочери.
Голеа прибыла в Дуньхуан из Персии вместе с епископом и его женой в качестве доверенной служанки. Она охотно взяла на себя заботу об осиротевшей малышке. Это была низенькая и крайне дородная дама, каких в Дуньхуане прежде не видывали. Здесь ей дали прозвище Гора, и, когда она по своему обыкновению брела, пыхтя и отдуваясь, на рынок и обратно к церкви, все узнавали ее издалека. Такое телосложение вызвало у местных невероятное изумление; пошли даже чудесные слухи, что прикосновение Горы якобы дарует силу, что женщина с грудями, точно горбы верблюда, умеет вызывать дождь, и прочее. И то сказать, местный люд поголовно был тощ и высушен до предела.
Аддай Аггей, безутешный после смерти супруги, с головой погрузился в дела церкви и вторично в брак не вступал. С единственной дочерью он обращался как с великой драгоценностью. Воспитательница, которая вот уже семнадцать лет присматривала за девочкой, относилась к бедной сиротке (тем более одинокой, что отец ее вечно был занят высокими материями) как к родной дочери и кудахтала над нею, как курица над выводком.
Удивительная красота девушки, невероятно похожей на покойную мать, стала для отца и огромным счастьем, и утешением. Но она привлекала к Умаре ненужные взгляды и могла оказаться опасной. Епископ постоянно пребывал настороже, мучимый тревогой. Нередко по ночам он, затаив дыхание, прислушивался под дверьми комнаты Умары, чтобы убедиться: она мирно спит в своей постели; ему мерещилось, будто кто-то вломился в дом с целью похитить его главное сокровище. На Шелковом пути все, что блестело, рано или поздно становилось объектом пристального внимания искателей удачи. Любой купец или нищий бродяга мог оказаться соглядатаем какой-нибудь шайки. Особо отчаянные нападали и на караваны, хотя там всегда была хорошая охрана. А вот более слабые действовали исподтишка, предпочитая высматривать легкую добычу. Такой добычей могли оказаться и люди, за которых удалось бы взять хороший выкуп. А не удастся — так люди тоже бывают товаром, тем более красивые девушки.
 
Аддай Аггей по-настоящему боялся не за золото и убранство храма, а за жизнь любимой дочери, но никогда не говорил этого вслух. Быть может, из суеверного страха приманить тем самым беду, но также и не желая пугать Умару. В любой из жизненных ситуаций епископ не проявлял беспечности. К слову сказать, действовал он до крайности радикально; кое-что из предпринятого епископом в любой момент могло навлечь на него преследование властей империи Тан.
Следовало соблюдать большую осторожность, поэтому о своих планах епископ никогда не говорил, например, с Центром Равновесия, главой буддистской общины Дуньхуана, хотя и поддерживал с ним почти дружеские отношения. Кое о чем определенно следовало молчать. У добрейшего Центра Равновесия могли иметься свои, совсем иные… интересные планы. Порой епископ приостанавливал тайную деятельность, но страх вновь подхлестывал его. Тем более что внезапно над маленькой общиной нависла угроза исчезновения. Из Нибиса в Дуньхуан перестали прибывать деньги. Все, что оставалось после постройки монастыря, уходило теперь на организацию охраны церкви и прилегающих к ней зданий. О дальнейшем продвижении несторианства в Китае Аддай Аггей теперь не мог и помыслить. Епископ не знал, что случилось в духовном центре, — известий оттуда не поступало. Но смириться с крахом дела всей жизни было бы не в его характере.
Оставалось добыть деньги самому. То и дело он повторял себе, что риск слишком велик, чистая авантюра! Тем не менее продолжал начатое. Он боялся предательства монахов, выполнявших поручения. Что помешает им за несколько монет выдать его китайским властям? Но кто-то должен был работать. Епископ сделался подозрителен, доверяя лишь особо приближенным, да и тех многократно испытывал на преданность.
Единственный и балованный ребенок, Умара устала от чрезмерной опеки и жаждала уединения, которое нравилось ей с детства и которого так мало ей предоставляли. Проявления отцовской заботы и нарочитого беспокойства все сильнее тяготили юную девушку.
— Ты одна? Мне показалось, я слышала разговор… Ты знаешь, как строго твой отец запрещает общение с незнакомцами! — ворчала воспитательница.
В это время дня фруктовый сад несторианского монастыря источал особенно приятный и сладкий аромат. Закат был безмятежен, не шевелилась ни единая травинка.
— Разве ты видела кого-нибудь? Да здесь никогда никого не бывает! — Сердце девушки забилось чаще, но она старалась не показать волнения. Умара впервые лгала своей воспитательнице.
А сколько раз ей твердили, что ложь — один из самых тяжких грехов в мире… и вот она впала в него, даже не поколебавшись! Никогда, никогда в жизни она не выдаст мальчика с грязными волосами и обезоруживающей улыбкой, который тронул ее до глубины сердца, признавшись, что у него нет места для ночлега. Тем более воришка персиков наверняка согласится поиграть в мяч…
На следующий день в назначенный час мальчик сидел на той же ветке персикового дерева, что и накануне.
— Привет, Пыльная Мгла! Как ты точен! — Умара очень обрадовалась, что ее приглашение было принято.