Душа снаружи (СИ)

Чуть приободрившись, я вернулся в свою ночлежку. Разжился по пути жирнющим горячим бутербродом и бутылкой воды. В комнату идти совершенно не хотелось, пока все соседи не улягутся, но я, еще уходя, заприметил пустующий холл. Там имелось кресло с разодранной обивкой и крошечный допотопный телевизор.
Изображение на экране дрожало и извивалось, по нему бежали помехи. Я пару раз стукнул по пыльному корпусу, покрутил заячьи уши антенны, но добился лишь того, что горизонтальные полосы стали вертикальными. Показывали клипы двадцатилетней давности. Песни о тоске, одиночестве и смерти. Половина этих музыкантов уже лежала в гробах. То, что надо. Я жевал бутерброд и качал ногой в такт музыке.
− Ты бежишь и бежишь, все бежишь, убегаешь, но ты загнан, ты загнан!.. − завывал белобрысый вокалист, прижимая пальцы к вискам.
− Ты загнан, − подпевал я, в паузах между пережевыванием.
− И скоро настигнет пуля шальная…
− И скоро настигнет…
− И тогда люди скажут…
− И тогда люди скажут…
Наши голоса слились в унисон. Честно говоря, не планировал я устраивать бесплатный концерт, но ничего не мог поделать. Уж очень я люблю музыку. С того самого момента, как понял, что нужная песня всегда найдется к любой ситуации. Что порой она − словно ненавязчивый собеседник, что непременно выслушает и разделит боль. Люблю с того самого момента, как осознал, что могу не просто сидеть и внимать, но и петь, во весь голос. И что у меня даже неплохо получается.
− Он бежал очень быстро, он был словно ветер…
− Он был словно ветер…
− Но никто еще не смог убежать от смерти…
− Никто еще не смог убежать от смерти…
− От смерти и себя-я-я!
Я слишком увлекся. Замерцавшая от моего завывания лампа слегка отрезвила и вернула на землю.
− Ништя-як… − раздалось из-за угла.
Я медленно развернулся и увидел небритое лицо моего вчерашнего спасителя. Длинные волосы его были мокрыми, на них виднелась пена, вода с волос стекала за воротник майки. Он был в кроссовках на босу ногу и тщетно пытался пропихнуть одну из ступней глубже, но только сильнее сминал пятку.
− Иду за чайником, чтоб башку помыть… Тут же нет воды горячей ни хрена, знаешь? И слышу, ты тут орешь. Не, чувак, вообще тема! Глотка у тебя что надо!
«Чувак? Ну и отлично, что данный момент прояснили».
− Спасибо, − ответил я осторожно.
− Слушай… − Он рассеянно поскреб голову. − Не поможешь? Я тут пытаюсь волосню свою отмыть. Полей мне башку из чайника, а?
− Ладно, − я сполз с кресла, и проверил повязку под свитером.
− И это, чувак… Ты извини, слушай. Я вчера тебя в темноте с бабой спутал.
Закатываю глаза.
− Да пофиг.
− Реально извиняюсь. Из тебя бы вышла красивая баба.
Обычно фразы вроде этой все-таки бесят. Но почему-то в исполнении моего нового знакомого все звучало и впрямь как-то безобидно.
Последние сутки все вообще складывалось как-то непривычно нормально. Я не влип ни в какие неприятности. Понемногу приходил в себя. Спал на кровати и ел еду. Разговаривал с людьми так, что они не хотели разбить мне лицо.
Я знал, что это ненадолго. Нормальность − не мой случай. Но в этот раз я постараюсь протянуть ее видимость так долго, как смогу. Буду оберегать эту хрупкую, тающую на глазах иллюзию.
В зеркале ванной украдкой смотрю на свое лицо. По-прежнему старшеклассница. Сильно помятая жизнью старшеклассница. Хуже всего глаза − взгляд дикий, безумный. Я знаю, что где-то там притаилась другая моя часть, другой Эсси, от которого я бы с радостью избавился. Эсси, который умеет делать то, чего не могу я. То, что я ненавижу. То, что люди просто не должны уметь делать. Он там. И я знаю, что неверно отделять его от себя, неправильно думать о нас как о двух разных личностях. Ведь я это он, а он это я. Но мне так проще. Придумать себе расщепление рассудка и свалить всю вину на какую-то неподвластную мне сущность.
− Слушай, лей прям из чайника! − распорядился мой новый знакомый, склоняясь над раковиной.
Из носика валил густой пар. Я вздохнул − и компанию-то нахожу себе под стать. «Чудом выжившие и дожившие до своих лет».
 
Я разбавил крутой кипяток холодной водой из крана. Вчера ночью этот парень помог мне не замерзнуть насмерть. Сегодня я постараюсь, чтобы он не сварил себя заживо. Очевидно, «чудом выжившие» должны держаться вместе.
До тех пор, пока мне не придется вновь спешно драть когти. Я очень надеялся, что эта передышка перед неизбежным затянется, хоть ненадолго.
========== Часть 1, глава 3 “Моя семья: сочинение, которое вы бы не захотели прочесть в школе” ==========
«Вирры. Далекий край, окруженный тайгой. Последний оплот аристократии. Огромные поместья, каждое второе занесено в список объектов культурного наследия. Дивный край, где слышен шепот леса, где перед глазами встают лица из прошлого, лица наших славных предков…»
Уехать из этого чудного края можно. Поездом. Вот только этот чудный край будет преследовать тебя повсюду. Вместе со славными лицами предков, чтобы им оплавиться в аду.
Моя мать умирала каждый день последние пятнадцать лет. Делала она это с таким размахом, что на ушах стоял весь дом. Нет, она не кричала, по крайней мере, поначалу. Крики были кульминацией. Или своего рода козырной картой, вынутой из рукава, когда прочие методы уже не работали. Но каким-то образом все, что она делала − и взлетающие к вискам руки, и вздохи, и картинное обмякание в кресле, и учащенное дыхание, и даже закатившиеся к потолку глаза — все это отдавалось в каждом уголке поместья. Невозможно было остаться равнодушным. Особенно если виновником ее мучений был ты сам. Впрочем, так и было в большинстве случаев.
Я не хватаю звезд с небес в гимназии. Я пишу, как курица лапой, делаю фантастическое количество ошибок. Я слишком быстро хожу. Я слишком небрежен в одежде. Я завожу неподходящие знакомства. Вместо того, чтобы разучивать чарующую музыку из репертуара королевского театра на рояле, я таскаюсь с гитарой, с этим инструментом бродяг. У меня слишком быстро отрастают волосы, и она уже не может, как в детстве, отхватить их под корень тупыми ножницами. Я дышу. Я хожу. Я существую. И я слишком похож на нее. Не так, как сын может быть похож на мать. Похож как зеркальное отражение, помолодевшее на несколько десятков лет. И шутки про завидную невесту никак не надоедают нашим соседям.
Когда мать абсолютно выбивалась из сил, она откидывалась на кушетку и протягивала мне дрожащую ладонь. Далее следовала долгая исповедь о том, как ей тяжко и больно видеть, что дитя, выношенное под ее сердцем − да, ее лексикон составляли сплошь вот такие пафосные клишированные фразы − так разочаровывает ее. Щеки ее были бледными, дыхание прерывистым, а голос слабым и хриплым.
Лет до тринадцати я верил, что и правда доставляю ей такие мучения. Боялся, что когда-нибудь я и впрямь сведу ее в могилу. Но уже тогда я заметил, что никакие изменения в моем поведении, никакие попытки быть прилежнее, старательнее, лучше, тише, незаметнее, неважно, не сокращают количество припадков.
Какое-то время я уже слушал ее как радио, сидя рядом. Ее холодные пальцы сжимались вокруг моего запястья. Хватка для умирающей была чересчур крепка, я чувствовал, как волнами отходит моя жизненная энергия, перекочевывает в эту бледную руку с синеющими венами. Но голос ее был так слаб, так несчастен, что слушать отстраненно было невозможно. Словно когтями скребли по сердцу.
А когда она обхватывала мое лицо руками, будто пытаясь заглянуть в душу, глаза ее, огромные и синие, блестели от непролитых слез, сердце невольно замирало. И каждый раз в нем невольно шевелилась надежда услышать что-то другое, что-то кроме того, что я − главная причина ее страданий. Надежда, что никогда не оправдывалась. И каждый раз, когда я видел свое отражение в ее глазах, меня невольно сковывал ужас − так мы были похожи.
И даже этот дар манипуляции, этого мастерского давления на жалость я унаследовал. Нет, я не мог применять материно оружие против нее же − она была намного сильнее. Но активно пользовался этим в жизни, пусть каждый раз мне было противно от самого себя. Я не знал других способов выживания. Зато глаза мои были также огромны и блестящи, и все страдание нашего народа отражалось в них.