И в болезни, и в здравии, и на подоконнике (СИ)

Просто закрыть глаза. И помолчать. В тишине.
Отец, уловив его настроение, затих и быстро доел свою порцию. Они молча убрали со стола и так же молча ушли в гостиную, к телевизору. Отец включил какой-то бесконечный ситком, а Льюис, откинувшись на спинку дивана, прикрыл глаза.
Теперь радости совсем не осталось. Льюис чувствовал себя выжатым и раздавленным, как лимон под гусеницами трактора. Все события этого безумного дня навалились на него, прижимая к земле. Прыгающий под ногами лифт и ожившие бумажные голуби, ушастых эльф и визжащая горгулья, чучело единорога и зарывающая в землю книга… Льюис знал, что все это нужно обдумать. Усвоить. Осознать. Но Льюис не мог. Впечатлений было так много, что они слиплись в единый пестрый ком, наглухо закупоривший мыслительный процесс. Сознание судорожно трепетало, как схлопывающиеся без кислорода легкие, но приема Геймлиха для мозгов не существовало. Льюис сосредоточился, пытаясь возродить ликование, которое охватило его после выстрела. В тот момент все казалось таким простым, таким правильным. В тот момент Льюис чувствовал, что он сможет все, что захочет.
Теперь это был просто выстрел. Обычный. Любой бы с такого расстояние попал.
- По-моему, тебе надо отдохнуть, - отец сочувственно похлопал его по плечу и тут же убрал руку, не дожидаясь, когда Льюис отстранится. – Иди-ка в кровать.
- Да. Сейчас.
Льюис вышел на кухню, налил в стакан воды и достал флакон с бальзамом. Две капли. Не больше. Это важно.
Мерцающая жидкость растворилась в воде без следа. Льюис поднял стакан и настороженно понюхал. Ничего. Просто вода. На мгновение возникло ощущение, что он делает какую-то чудовищную глупость. Здесь, на кухне, знакомой до последней щербинки на кафеле, магия казалась абсурдом и выдумкой. Нелепостью.
Не позволяя себе углубиться в сомнения, Льюис поднял стакан и опрокинул в себя. Вода пахла валерьянкой, хвоей и чем-то знакомым, химическим – то ли мылом, то ли чистящим порошком. Рот после нее онемел, но чувствительность тут же вернулась, а вместе с ней – ощущение прохлады, как после мятной жвачки. Льюис прислушался к себе – вроде бы ничего не изменилось. Все то же мучительное осознание бессмысленности происходящего, приправленное кромешной усталостью.
Бальзам ему не помог. А вот душ – помог. Стоя под обжигающе-горячими струями, Льюис наконец-то выдохнул и расслабился. Вода смывала все тревоги и сглаживала мысли, делала их круглыми, как обкатанная галька. Наполнивший ванную горячий пар согрел мышцы, и Льюис почувствовал, как напряжение уходит из одеревеневших плеч. Льюис расслабленно повел головой, потер ладонями затылок и шею, разминая кожу. Это было приятно. Почти как нормальный массаж.
А выстрел действительно был неплохой. С восьмидесяти футов точно в центр ебучего дневника – ну круто же!
И сама идея охуенная. Ругер не додумалась.
Самодовольно улыбнувшись, Льюис выключил душ и начал растираться полотенцем – жестко, до красной кожи. А потом, натянув джинсы, джемпер и теплую куртку, вышел на задний двор. Сзади хлопнула дверь, по гравию заскрипели торопливые шаги.
- Льюис, подожди! Ну зачем ты опять лезешь в эту проклятую яму? Декабрь же на дворе, позавчера снег шел, - отец поймал его за плечо и развернул к себе. – Вернись в дом, пожалуйста.
Льюис напрягся, ожидая привычную волну ярости. И медленно, с облегчением выдохнул. Ярости не было, досады не было, даже стыда не было.
- Все нормально, пап. У меня там пенка, и спальный мешок, и теплое одеяло. Не волнуйся.
Аккуратно отцепив от себя руки отца, он спрыгнул в окоп и нырнул в спальник. Льюис чувствовал под собой твердую, надежную землю, и рядом с собой, и вокруг. Он был защищен со всех сторон. Он мог встретить врага. Или встретить друга. Окопное братство – это самая надежная штука на свете. А окоп – самая безопасная.
Сон подошел к нему, погладил мягкой лапой и навалился на грудь – теплый, мягкий, тяжелый. Льюис увидел сержанта – сержант улыбнулся и хлопнул его по плечу. Льюис увидел маму – мама была жива, она протягивала к нему руки. А потом был свет прожекторов, и скрип коньков по льду, и трибуны скандировали «Шай-бу! Шай-бу! Шай-бу!». Она вылетела на Льюиса – гладкая, круглая, черная. Он подцепил шайбу клюшкой, повел, обходя противников, размахнулся и загнал в ворота одним длиннющим ударом. Стадион взорвался ликующими воплями и аплодисментами, пронзительно завизжали пластиковые дудки. В переднем ряду, прямо за стеклом, вскинул кулак в победном жесте О’Коннор, а рядом с ним радостно орала Делла, подпрыгивая на месте как заведенная. Льюис помахал им рукой.
 
***
Сначала я летел на самолете, потом взял в аренду автомобиль. Дешевая и яркая, как мыльница, «Хонда Цивик» приняла меня в пластиковое нутро, морозно выдохнув в лицо кондиционером. Внутри у нее пахло цветами, хлоркой и застарелой, выдохшейся гнилью.
Такой же запах был в похоронной конторе, которая занималась погребением отца. Цветы, хлорка и гниль. И кондиционер, швыряющий в лицо комки холодного воздуха.
Я выехал со стоянки, пробился через бесконечные дорожные пробки и выехал на трассу. Пустыня посмотрела на меня равнодушными белыми глазами – а я посмотрел на нее. И мне тоже было все равно. Потому что у меня была цель. И я знал, что я ее достигну. Сейчас или потом, так или иначе, но достигну.
Бесконечное море песка приняло меня в свои объятия. Тонкая серая лента шоссе рассекала его надвое, как нож, и я мчался по кромке острия, не сбавляя скорость ниже семидесяти миль в час. Крохотные пропыленные городишки встречали меня выцветшими бигбордами с рекламой давно обанкротившихся фирм. Я пролетал по безлюдным, прокаленным солнцем улицам, как пуля сквозь овсяное желе, оставляя позади обшитые пластиком дома, пустующие закусочные и мертвые, давно засохшие клумбы.
Иногда мне казалось, что на самом деле этих городов нет. Просто мираж в пустыне, злой, равнодушный призрак, ожидающий того, кто остановит машину и выйдет из безопасного плена пластика и металла, чтобы навсегда раствориться в пыльной пустоте.
А иногда не казалось.
Нужный поворот я узнал сразу. Там не было обозначений или каких-то примет, не было надписей или таинственных знаков. Просто развилка на шоссе – но это была нужная развилка. Я свернул налево, проехал около пятидесяти миль и увидел съезд на грунтовую дорогу. Не знаю, кто по ней ездил и зачем. Мне было все равно. Я просто двигался вперед – к цели.
Проехав по проржавевшему мосту, я пересек заброшенное поле, на котором чахлая кукуруза соседствовала с чертополохом и ваточником. На холме виднелся вылинявший до тусклой бесцветности деревянный дом, и я поднялся к нему, ощущая навязчивый невидимый взгляд. Дверь была отперта. Я вошел.
Хозяин встретил меня в гостиной, за накрытым столом. Пища, лежавшая на тарелках, давно обратилась в прах, а в опрокинутой чашке свили гнездо осы. Высокий, когда-то здоровый и сильный мужчина сидел в кресле, запрокинув голову к потолку. Глазницы его опустели, губы истончились и высохли, обнажив два ряда желтых неопрятных зубов. Когда я вошел, из свалявшейся в паклю бороды выскочила полевая мышь и с возмущенным писком укатилась под стол.
Я любезно кивнул владельцу деревянного дома. Испугался бы я, если бы он мне ответил? Наверное, нет. Впрочем, я не знаю.
Я не хотел нарушать глубокую тишину этого места. Ступая как можно тише, я обошел разоренный стол, пересек коридор и спустился в подвал.
Второй стеллаж от выхода. Верхняя полка. Две картонные коробки – серая и коричневая.
 
Я снял их, поставил на пол и открыл. Внутри были деньги. Пачки стодолларовых банкнот, уложенные ровно и аккуратно, словно кирпичи в кладке.
Я не знал, кому изначально принадлежали эти деньги. Я не знал, как они оказались здесь, на заброшенной ферме. Я не знал, почему человек, сидевший в кресле, ничего не потратил.
Я просто знал, что найду здесь сокровище. И я его нашел.