Толкователь болезней
— Что ты тут застряла? Пришла миссис Кеньон, она проверяет, чем мы занимаемся.
Я слишком громко захлопнула книгу. Нарисовалась миссис Кеньон, заполнив узкий проход ароматом духов, и подняла книгу за верх корешка так, словно это был волос, приставший к моему свитеру. Взглянула на название, потом на меня.
— Эта книга имеет отношение к твоему докладу, Лилия?
— Нет, миссис Кеньон.
— В таком случае не вижу причин в нее заглядывать, — изрекла учительница и поставила книгу на полку. — Не возражаешь?
Шли недели. События в Дакке освещались в новостях все реже и реже. Сюжет ставили в программу после первой рекламы, иногда после второй. Журналистам затыкали рты, диктовали содержание репортажей, не допускали их в эфир — словом, процветала цензура. Последние известия изо дня в день предварялись повторяющимися общими фразами о положении в стране и ограничивались только сообщением о числе жертв. Военные казнили поэтов, жгли деревни. Несмотря ни на что, каждый вечер мои родители и мистер Бирсада наслаждались долгим неспешным ужином. После того как телевизор был выключен, посуда вымыта и вытерта, они шутили, что-нибудь рассказывали и макали печенье в чай. Когда уставали от обсуждения политической обстановки, говорили о том, как продвигается написание книги мистера Бирсады о листопадных деревьях Новой Англии, о выдвижении моего отца кандидатом на получение пожизненного контракта преподавателя и о диковинных предпочтениях в еде американских сотрудников мамы по банку. В конце концов меня отсылали наверх делать уроки, но через покрытый ковром пол я слышала, как взрослые пьют чай, слушают записи Кишора Кумара, играют в скрабл на журнальном столике, смеются и допоздна спорят о написании английских слов. Я хотела присоединиться к ним, а больше всего желала как-то утешить мистера Бирсаду. Но что я могла сделать, кроме своего ежевечернего ритуала — съесть одну конфету во имя его родных и помолиться об их безопасности? Родители и гость играли в скрабл до одиннадцатичасовых новостей, и около полуночи мистер Бирсада отправлялся в общежитие. Поэтому я никогда не видела, как он уходил, но каждую ночь, засыпая, слышала, как взрослые проводят время в ожидании рождения нового государства на другом конце земли.
Однажды в октябре мистер Бирсада пришел и спросил:
— А что это за оранжевые овощи выставляют люди на крыльцо? Гигантские патиссоны?
— Тыквы, — ответила мама. — Лилия, напомни мне тоже купить тыкву в супермаркете.
— А зачем? Что это означает?
— Это светильник Джека. — Я ощерила зубы. — Вот такой. Чтобы отпугивать злых духов.
— Понятно, — улыбаясь, ответил мистер Бирсада. — Весьма полезная вещь.
На следующий день мама купила пятикилограммовую тыкву, мясистую и круглую, и поставила ее на обеденный стол. Перед ужином, когда отец и мистер Бирсада смотрели новости, она велела мне разрисовать плод фломастерами, но мне хотелось вырезать на тыкве лицо, как делали все наши соседи.
— Давай вместе, — заинтересовался мистер Бирсада и встал с дивана. — Сегодня новости подождут. — Без лишних вопросов он пошел на кухню, вернулся с длинным зазубренным ножом и взглянул на меня в поисках одобрения: — Можно?
Я кивнула. Впервые мы все собрались за обеденным столом: мама, папа, мистер Бирсада и я. Телевизор работал вхолостую, а мы накрыли столешницу газетами. Мистер Бирсада накинул пиджак на спинку стула, вынул из манжет опаловые запонки и закатал рукава накрахмаленной рубашки.
— Сначала макушка, вот так, — наставляла я, крутя над верхушкой тыквы указательным пальцем.
Мистер Бирсада сделал надрез и повел нож по кругу. Описав полный круг, он взялся за хвостик стебля и потянул вверх получившуюся шляпку; она снялась без усилий, и мистер Бирсада наклонился над тыквой, чтобы рассмотреть мякоть и вдохнуть ее запах. Мама вручила ему длинную металлическую ложку, и он стал вынимать сердцевину, пока не извлек все волокна и семена. Тем временем отец отделил семена от мякоти и положил их сушиться на противень, чтобы позже их пожарить. Я нарисовала на бороздчатой поверхности два треугольника, призванных изображать глаза, и мистер Бирсада добросовестно вырезал их, потом полумесяцы, означающие брови, и еще один треугольник, символизирующий нос. Оставалось сделать рот, но рисунок зубов представлял сложность. Я замешкалась.
— Улыбка или оскал? — заколебалась я.
— Как хочешь, — ответил мистер Бирсада.
Я выбрала компромисс: нарисовала неопределенную гримасу, не выражающую ни свирепости, ни добродушия. Мистер Бирсада начал вырезать столь уверенно, словно всю жизнь только и мастачил светильники Джека. Он уже почти закончил, когда начался выпуск новостей. Репортер упомянул Дакку, и мы все обернулись к телевизору: представитель индийского правительства сообщил, что, несмотря на помощь других стран в приеме беженцев, Индии придется объявить войну Пакистану. Передавая эти сведения, репортер обливался потом. Одет он был так, словно сам вот-вот ввяжется в битву, и, выкрикивая новости в камеру, защищал опаленное лицо. Нож выпал из руки мистера Бирсады и разрезал тыкву до самого низа.
— Простите ради бога! — Он прижал руку к щеке, словно его кто-то ударил. — Я… как жаль. Я куплю другую. Мы попробуем еще раз.
— Не страшно, не страшно, — успокоил его отец. Он взял у мистера Бирсады нож и обрезал корку вокруг случайного разреза, придав ему плавную форму и полностью избавившись от нарисованных мной зубов. Получилась непропорционально большая прореха размером с лимон, так что лицо нашего Джека приобрело выражение благодушного изумления и брови уже не хмурились, а удивленно застыли над бессмысленными геометрическими глазами.
На Хеллоуин я нарядилась ведьмой. Дора, с которой мы вместе собирали угощение, тоже. Мы надели черные плащи, сшитые из крашеных наволочек, и конические шляпы с широкими картонными полями. Старыми тенями для век, взятыми у Дориной мамы, мы размалевали лица в зеленый цвет, а для сластей моя мама отдала нам два рогожных мешка из-под риса басмати. В тот год наши родители решили, что мы уже достаточно взрослые, чтобы обходить район самостоятельно. Предполагалось, что мы пройдем от моего жилища до Дориного, оттуда я позвоню сообщить, что добралась благополучно, после чего Дорина мама отвезет меня домой. Отец снабдил нас ручными фонариками и попросил сверить мои часы с его собственными. Вернуться надо было не позже девяти вечера.
Мистер Бирсада протянул мне коробку мятных конфет в шоколаде.
— Сюда, — сказала я ему, открывая мешок. — Дай конфету, не то сживу со свету!
— Полагаю, сегодня ты не очень нуждаешься в моих гостинцах, — проговорил он, опуская подарок в мешок. Он осмотрел мое зеленое лицо и чудную шляпу с тесемками, завязанными под подбородком; осторожно приподнял край плаща, под которым были надеты джемпер и флисовая куртка на молнии. — Ты не замерзнешь?
Я помотала головой, отчего шляпа съехала набок.
Мистер Бирсада поправил ее.
— Лучше не крути головой.
Возле лестницы стояли корзины с карамелью, и мистер Бирсада поставил свои ботинки не на обычное место, а в шкаф. Я ждала, пока он снимет пальто, чтобы повесить его на крючок, но Дора позвала меня из ванной и попросила помочь ей нарисовать родинку на подбородке. Наконец мы были готовы, мама сфотографировала нас на фоне камина, и я открыла входную дверь. Мистер Бирсада и отец не проходили в гостиную, а медлили в прихожей. На улице уже стемнело, пахло прелой листвой, а наш Джек впечатляюще мерцал у дверей на фоне кустарника. Издалека раздавались звуки ребяческой беготни, вопили мальчишки, без карнавального облачения, но в резиновых масках, шуршали затейливыми костюмами детишки помладше, самых маленьких родители носили от дома к дому на руках.
— Только не заходите к незнакомцам, — предупредил отец.
Мистер Бирсада нахмурил брови:
— А что, это опасно?
— Нет-нет, — поспешила заверить его мама. — Все ребята выйдут собирать угощение. Это традиция.