Толкователь болезней

Санджив подумал: может быть, Искорка кликнет мужа на помощь, — но его не позвали. Он окинул взглядом коридор и посмотрел на нижнюю площадку, на бокалы из-под шампанского и огрызки самосов, испачканные губной помадой салфетки, разбросанные во всех углах, на всех без исключения поверхностях. Потом он заметил, что Искорка в спешке скинула свою обувь: у подножия лестницы валялись ее черные лакированные туфли без задников с каблуками-гвоздиками, открытыми носами и уже немного потертыми шелковыми ярлычками на стельке. Он переставил туфли к порогу спальни, чтобы никто не споткнулся об них, когда все будут спускаться.
Раздался медленный треск. Шумные крики стихли до глухого ропота. Сандживу представилось, что он один в доме. Музыка закончилась, и, если прислушаться, можно было различить гул холодильника, шелест последних листьев на деревьях во дворе, стук ветвей в окна. Одним движением руки он мог бы сложить выдвижную лестницу, и тогда гости не сумеют выбраться с чердака, если только он не выпустит их. Да мало ли что еще он мог бы сделать без особых усилий. Смахнуть паноптикум с каминной полки в мусорный мешок, сесть в машину и отвезти все это барахло на помойку, разорвать плакат с плачущим Христом и расколошматить молотком Деву Марию. А потом вернуться в пустой дом, за час вымыть чашки и тарелки, налить себе джина с тоником, подогреть рис, включить новый диск с произведениями Баха и прочитать пояснения на вкладыше, чтобы воспринять музыку правильно. Он слегка толкнул локтем лестницу, но она прочно стояла на полу. Сдвинуть ее не так-то просто.
— О боже, мне надо покурить! — воскликнула наверху Искорка.
У Санджива онемел затылок и закружилась голова. Нужно прилечь. Он побрел в спальню, но вдруг остановился, увидев на пороге туфли Искорки. Он представил, как жена сует в них ноги, как бросается в этих неустойчивых туфлях вниз по винтовой лестнице, царапая по пути пол. Но вместо раздражения, которое не отпускало его с тех пор, как они вдвоем переехали в этот дом, по сердцу его резанул приступ сладкой тоски. Душа заныла еще пуще, когда он нарисовал в уме, как она бежит в ванную поправить макияж, как потом кидается подавать гостям их пальто и наконец, когда уйдет последний визитер, несется к столу вишневого дерева открывать подарки. Это было то же щемящее чувство, которое Санджив испытывал до женитьбы, когда вешал трубку после разговора с Искоркой или когда возвращался из аэропорта, гадая, какой из взлетающих самолетов уносит ее прочь.
— Сандж, ты просто не поверишь!
Жена появилась в проеме люка и стала спускаться спиной к нему; ее голые лопатки блестели потом. Она доставала с чердака что-то пока еще скрытое из виду.
— Держишь, Искорка? — спросил кто-то.
— Да, можешь отпускать.
Теперь он увидел, что ее руки обнимают массивный серебряный бюст Христа с головой раза в три больше человеческой. У него были нос с патрицианской горбинкой, пышные курчавые волосы, спадающие на выступающие ключицы, и широкий лоб, в котором отражались в миниатюре стены, двери и торшеры. Выражение лица было уверенным, словно он ничуть не сомневался в своих приверженцах; непреклонные губы полны и чувственны. На затылок изваянию нахлобучили Норину шляпу с перьями. Санджив придерживал спускавшуюся Искорку за талию, а когда ноги жены коснулись пола, взял у нее из рук бюст. Он весил добрых пятнадцать килограммов. Остальные начали медленно слезать с чердака, изнуренные поиском сокровищ. Некоторые потекли вереницей вниз по лестнице за выпивкой.
Искорка сделала вдох, подняла брови и скрестила пальцы.
— Ты не сильно рассердишься, если мы поставим его на камин? Только на сегодняшний вечер. Знаю, ты этого не терпишь.
Санджив и впрямь этого не терпел. Ему внушали отвращение тяжеловесность, безупречная гладкая поверхность и бесспорная ценность бюста. Ему претило, что эта вещь находилась в его доме, что он владел ею. В отличие от безделиц, которые они обнаружили раньше, эта скульптура обладала достоинством, величавостью, даже красотой. Но к собственному удивлению, все эти качества рождали у Санджива лишь вящую злобу. И больше всего он ненавидел этот бюст потому, что знал; Искорку он пленяет.
 
— Завтра я перенесу его в свой кабинет, — добавила она. — Обещаю.
Он знал, что этого никогда не случится. До конца их совместной жизни Искорка будет держать идола в центре каминной полки, окруженным с обеих сторон остальным вздором. Каждый раз, когда будут приходить гости, она станет объяснять, как нашла его, и все будут ею восхищаться. Санджив взглянул на увядшие лепестки роз в волосах жены, на жемчужное ожерелье с сапфиром на шее, на блестящий малиновый лак на ногтях ног. Наверно, именно благодаря этим украшениям Прабал счел ее сногсшибательной.
Голова Санджива гудела от джина, руки ныли от тяжести статуи. Он сказал:
— Я унес твои туфли в спальню.
— Спасибо. Ноги болят немилосердно. — Искорка слегка пожала его локоть и направилась в гостиную.
Санджив прижал массивное серебряное лицо к своим ребрам, стараясь, чтобы шляпа с перьями не соскользнула с головы изваяния, и поплелся за женой.
 ИСЦЕЛЕНИЕ БИБИ ХАЛЬДАР 
 
Большую часть своих двадцати девяти лет Биби Хальдар страдала от недуга, который ставил в тупик семью, друзей, священников, хиромантов, старых дев, литотерапевтов, предсказателей и глупцов. В попытках исцелить девушку сердобольные жители нашего города носили ей святую воду из семи священных рек. Когда в ночи Биби истошно кричала и металась в постели со связанными запястьями и жгучими припарками на теле, мы поминали ее в своих молитвах. Знахари втирали ей в виски эвкалиптовый бальзам, окуривали ее лицо парами травяных настоев. По совету одного слепого христианина ее возили на поезде приложиться к гробницам святых и мучеников. Амулеты, предохраняющие от дурного глаза, отягощали ее руки и шею. Камни, приносящие удачу, унизывали ее пальцы.
Лечение, прописанное врачами, лишь усугубляло болезнь. Аллопаты, гомеопаты, аюрведисты — родные перебрали все методы врачебного искусства. Рекомендации сыпались бесконечно. После проведения рентгена, зондирования, аускультации и курсов инъекций некоторые эскулапы советовали Биби набрать вес, другие — похудеть. Если один запрещал ей спать после рассвета, другой настаивал на том, чтобы она оставалась в постели до полудня. Тот велел ей делать стойку на голове, этот — твердить ведические стихи через определенные интервалы в течение дня. «Отвезите ее в Калькутту на сеанс гипноза», — предлагали третьи. Мотаясь от одного специалиста к другому, девушка получала предписания воздерживаться от употребления чеснока, принимать лошадиные порции горьких настоек, медитировать, пить кокосовую воду и сырые утиные яйца, размешанные в молоке. Короче говоря, жизнь Биби сводилась к испытанию одного бесполезного противоядия за другим.
Природа хвори, которая настигла девушку внезапно, приковала ее к некрашеному четырехэтажному зданию, где ее единственные здешние родственники, двоюродный брат с женой, снимали квартиру на втором этаже. Поскольку Биби в любой миг могла потерять сознание и впасть в неблагопристойный бред, ей не разрешали ни переходить через улицу, ни садиться в трамвай без присмотра. Все дни напролет она проводила в чулане на крыше, где можно было сесть, но нельзя встать в полный рост, с примыкающей уборной, отгороженным занавеской входом, одним незарешеченным окном и полками, сколоченными из старой двери. Там, сидя по-турецки на лоскуте джута, Биби вела опись товаров для парфюмерной лавки своего кузена Хальдара, находившейся у входа в наш двор. Денег за работу она не получала, но ее кормили, выдавали продукты и каждый год в октябре дарили на праздники хлопковую ткань, чтобы обновить гардероб у недорогого портного. По ночам девушка спала на раскладушке в квартире брата.
По утрам Биби поднималась в чулан в треснувших пластиковых шлепанцах и халате чуть ниже колена — платья такой длины мы не носили с пятнадцати лет. Безволосые ноги усеивали бледные веснушки. Пока мы развешивали белье или чистили рыбу, она оплакивала свою участь и проклинала судьбу. Привлекательностью Бог ее тоже не наградил: у Биби были тонкая верхняя губа, мелкие зубы; десны, когда она говорила, обнажались.