Толкователь болезней

— Подождите меня! — крикнула миссис Дас. — Я с вами!
Тина запрыгала на месте:
— Мамочка пришла!
— Отлично, — не поднимая головы, произнес мистер Дас. — Как раз вовремя. Попросим господина Капаси сфотографировать нас впятером.
Господин Капаси ускорил шаг, размахивая веткой, и обезьяны, потеряв рисовый след, удрали в другом направлении.
— Где Бобби? — остановившись, спросила миссис Дас.
Мистер Дас оторвался от видоискателя.
— Не знаю. Ронни, где Бобби?
Мальчик пожал плечами.
— Был здесь.
— Где он? — резко повторила миссис Дас. — Куда вы смотрели?
Все стали метаться вверх-вниз по тропе и звать Бобби, поэтому не сразу услышали пронзительный крик мальчика. Нашли его чуть выше на тропе — он стоял под деревом в окружении большой группы обезьян, которые длинными черными пальцами тянули его за футболку. Воздушный рис, рассыпанный миссис Дас и уже смешавшийся с пылью, был разбросан у него под ногами. Ребенок молча застыл на месте, по его испуганному личику быстрыми ручьями текли слезы, голые ноги запылились. Одна из обезьян методично колотила мальчика палкой, оставляя на коже царапины.
— Папа, обезьяна обижает Бобби! — воскликнула Тина.
Мистер Дас вытер ладони о шорты. В нервном возбуждении он случайно нажал на затвор; жужжание фотоаппарата взбудоражило обезьян, и та, что держала палку, принялась лупить Бобби с еще большим усердием.
— Что нам делать? А если они набросятся на нас?
— Господин Капаси! — заголосила миссис Дас, заметив стоявшего поблизости гида. — Ради бога, сделайте что-нибудь!
Господин Капаси разогнал часть обезьян своей веткой, зашикал на тех, что остались, и затопал ногами, чтобы нагнать на них страху. Животные лениво отступили, неохотно подчинившись, но не испугавшись. Господин Капаси взял Бобби на руки и отнес туда, где стояли его родители, брат и сестра. По пути он испытал искушение прошептать мальчику на ухо тайну его рождения. Но Бобби был ошеломлен, дрожал от ужаса, ссадины на ногах слегка кровоточили. Когда господин Капаси отдал его родителям, мистер Дас стряхнул с футболки мальчика грязь и поправил на нем козырек. Миссис Дас откопала в сумке пластырь и заклеила рану на колене сына. Ронни предложил брату жвачку.
— Он цел. Просто слегка струхнул. Да, Бобби? — сказал мистер Дас, потрепав мальчика по голове.
— Господи, пойдемте отсюда скорее, — устало произнесла миссис Дас. Она сложила руки на груди поверх клубники. — У меня от этого места мурашки по спине.
— Да, определенно пора ехать в отель, — согласился мистер Дас.
— Бедный Бобби, — вздохнула миссис Дас. — Подойди ко мне. Мама тебя причешет. — Она снова полезла в соломенную сумку, достала расческу и начала водить ею вокруг прозрачного козырька.
Когда миссис Дас вытаскивала расческу, ветер подхватил клочок бумаги с адресом господина Капаси и унес его прочь. Никто, кроме гида, этого не заметил. Он проследил взглядом, как обрывок поднимался все выше и выше к ветвям деревьев, где сидели обезьяны, меланхолично наблюдавшие за суетившимися внизу людьми. Господин Капаси тоже наблюдал за семейством Дас, зная, что эта картина навечно запечатлеется в его памяти.
 НАСТОЯЩИЙ ДУРВАН 
 
Бури-Ma, уборщица лестницы, не спала две ночи. На утро третьего дня она принялась вытряхивать насекомых из своей постели. Встряхнула стеганые одеяла сначала под почтовыми ящиками, где она жила, потом у входа в переулок, распугав ворон, пиршествующих овощными очистками.
Поднимаясь на крышу четырехэтажного дома, Бури-Ма держала руку на колене, распухавшем в начале каждого сезона дождей. Ведро, одеяла и связку тростника, служившую метлой, приходилось нести одной рукой. В последнее время Бури-Ма стало чудиться, что ступени сделались круче, — все равно что взбираешься по приставной лестнице. Ей исполнилось шестьдесят четыре года, узел волос на затылке был не больше грецкого ореха, тело стало худым как щепка.
Казалось, единственным осязаемым свойством во всем облике Бури-Ma остался голос: ломкий от горя, резкий как гудок и пронзительный словно нож. Этим голосом она дважды в день, пока мела лестницу, перечисляла подробности бедствий и лишений, которые претерпела из-за депортации в Калькутту после раздела Индии. К тому времени, утверждала Бури-Ма, мятежные бури уже разделили ее с мужем и четырьмя дочерьми, выгнали из двухэтажного каменного особняка с гардеробом из палисандрового дерева и множеством сундуков, ключи от которых она и поныне носила вместе со своими сбережениями, завязанными в свободном конце сари.
 
Кроме своих мытарств, Бури-Ma любила повествовать о лучших временах. И когда достигала площадки второго этажа, то уже доводила до сведения всех жителей дома меню свадебного стола на бракосочетании своей третьей дочери.
— Мы выдали ее за директора школы. Рис варили в розовой воде. Был приглашен мэр. Гости омывали пальцы в оловянных чашах. — Здесь она останавливалась, переводила дух, переставляла ведро, смахивала таракана с перил лестницы и продолжала: — Креветки в горчичном соусе дымились на банановых листьях. Стол ломился от деликатесов. И для нас это не было роскошью. По будням мы ели козлятину дважды в неделю. В саду у нас имелся пруд, полный рыбы.
К этому времени Бури-Ma уже видела свет, падавший с крыши в лестничный проем. В восемь часов утра солнце поднималось уже высоко и нагревало самые нижние цементные ступени под ее ногами. Здание было очень старым, с бочками для воды, окнами без стекол и примыкающей к нему кирпичной уборной.
— Наши финики и гуавы снимал с деревьев специальный сборщик фруктов. Садовник подстригал гибискус. Да, вот то-то была жизнь!.. А здесь я ем из котелка. — В этом месте повествования уши Бури-Ма начинали гореть, а в колено вгрызалась боль. — Я говорила, что перешла границу только с двумя браслетами на руке? А ведь когда-то мои ноги ступали лишь по мрамору. Хочешь верь, хочешь не верь, а такая роскошь вам и не снилась.
Никто точно не знал, была ли в россказнях Бури-Ма хоть доля правды. Начать с того, что каждый день размеры ее бывших владений увеличивались вдвое, также как и содержимое гардероба и сундуков. Никто не сомневался в том, что она беженка, — об этом красноречиво свидетельствовал бенгальский акцент. И все же жильцы многоквартирного дома не могли увязать болтовню Бури-Ma о прежнем богатстве с более правдоподобной историей о том, как она с тысячами других людей пересекла восточно-бенгальскую границу в кузове грузовика между мешками с пенькой. При этом в иные дни она утверждала, что приехала в Калькутту в телеге, запряженной волами.
— Так все-таки в грузовике или в телеге? — иногда поддразнивали ее дети, игравшие в переулке в полицейских и воров.
На это Бури-Ma отвечала, тряся свободным концом сари, чтобы зазвенели ключи от сундуков:
— Какая разница? Одна холера! Хочешь верь, хочешь не верь, а я хлебнула такого горя, что вам и не снилось.
В общем, Бури-Ma здорово привирала. Противоречила сама себе. Немало прибавляла для красного словца. Но тирады ее представлялись столь убедительными, а переживания столь неподдельными, что отмахнуться от нее не хватало духу.
Возможно ли, чтобы бывшая землевладелица стала уборщицей? Эта мысль неизменно занимала господина Далаля с третьего этажа, когда он проходил мимо Бури-Ma по дороге в офис и из офиса, где служил счетоводом у оптового торговца, продающего резиновые шланги, трубы и клапаны на Колледж-стрит.
Увы, скорее всего, она сочиняет небылицы, оплакивая потерю семьи, — дружно решило большинство живущих в доме женщин.
А старый господин Чаттерджи приговаривал: «Жизнь жестоко обошлась с Бури-Ma, но она жертва коренных перемен». Он не выходил со своего балкона и не открывал газет со времени обретения Индией независимости, но, несмотря на это, а может быть, и благодаря этому его мнение весьма уважали.
И в конце концов жильцы рассудили, что, видимо, Бури-Ma когда-то работала на Востоке прислугой у зажиточного заминдара и потому приукрашивала свое прошлое со знанием дела. Громогласные фантазии самозванки никому не мешали. Все соглашались, что это увлекательнейшее представление. В качестве платы за место под почтовыми ящиками она содержала извилистую лестницу в безукоризненной чистоте. В основном жильцам нравилась Бури-Ma, которая каждую ночь спала у входа с раздвижными решетками, охраняя спокойствие обитателей дома.