Свежий ветер дует с Черного озера (СИ)

Одна только мысль несколько отравляла ее приподнятое настроение, и, видит Мерлин, Грейнджер старалась не думать об этом, но не могла: уже много-много месяцев это, по факту, было вообще единственным, о чем она только думала. Но после того, как очнулась, как вернулась из небытия каким-то чудом, с помощью искусного целителя или чьей-то чудотворной магии, мысль эта приобрела в сознании первостепенную важность.
Гермиона знать не знала, что происходило вокруг, пока она находилась в своем беспамятстве, но что-то зыбкое внутри — тактильное и ментальное — сплеталось в единый комок тягучей тревоги, смущения (ужасно, ужасно было быть такой беспомощной!), беспокойства и непередаваемого желания вновь увидеть и почувствовать. Вопросов у нее была масса, но задать их было некому: темный волшебник, если и появлялся у нее, то был крайне немногословен, игнорируя любые ее попытки начать разговор. Сама Гермиона, хоть и ждала случая поговорить, не могла избавиться от дурацкого чувства: за последнее время произошло слишком многое, и теперь она была уверена, что маг, как и сказал тогда, в гостиной, точно захочет от нее избавиться и обязательно найдет подходящий для этого способ, ведь… как ни пыталась, она не могла выкинуть из головы то, что предшествовало ее ранению, тот поцелуй, что едва не свел ее с ума. Ей хотелось бы, чтобы он сказал ей хоть что-нибудь, чтобы подтвердил (или опроверг, это было бы даже лучше!), что все это ей не показалось, не приснилось в одном из странных снов… Что все это действительно было.
Темный Лорд общаться со своей пленницей явно совершенно не стремился, намеренно избегая ее, и она, конечно, догадывалась, почему.
Временами (вот как вчера, у окна, невидяще смотрела на лес вдали, а на самом деле — внутрь, в самую свою суть) Гермиона замирала, чувствуя его, но эти ощущения почему-то больше совершенно не были похожи на то раздирающее душу отчаяние, на противоестественное, враждебное ее существу противоречие, поселившееся в ней давным-давно — теперь это мягкое движение, за которым она наблюдала исподволь, казалось ей правильным; было привычно ощущать в себе отголоски чужих эмоций, незримой нитью так органично теперь вплетающихся в ее собственные. Гермиона не могла понять, как ни пыталась, когда это произошло, но она больше почти не видела разницы, и это… беспокоило.
Выйдя из комнаты, она вдохнула полной грудью и огляделась с некоторым интересом. Гермиона все еще не ощущала себя совершенно здоровой, но контраст с состоянием, в котором она пребывала в последние недели, был так разителен, что невольно снова захотелось улыбнуться и довольно зажмуриться. На улице было бело и оттого — ярко; света в этом коридоре, казалось, значительно больше, чем на четвертом этаже. Возле окон медленно и хаотично кружили мелкие пылинки. Гермионе вдруг пришло в голову, что она, с самого лета находясь в поместье Малфоев, так и не начала по-настоящему здесь ориентироваться, зная, в действительности, только пару-тройку комнат — две спальни, одну гостиную, да еще библиотеку. Но… если уж и суждено ей провести здесь остаток своей жизни (сколько бы ее ни оставалось), было бы здорово изучить доступную ей территорию. Заодно, может, и наткнется на кого-нибудь. Перспектива эта — сегодня впервые за все время ее «плена» — показалась ей не пугающей и неприятной, но желанной. Вместо того чтобы направиться к лестнице и подняться в библиотеку, волшебница двинулась в противоположную сторону.
Стук каблучков «домашних» туфель, когда-то принадлежащих миссис Малфой, гулко звучал в пустом коридоре, блестящий подол шуршал по искусно выложенному узорами паркету. На стенах висели картины — сплошь пейзажи, и только на одной из них, выбивающейся из общего интерьера, два африканских жирафа мирно паслись на фоне выжженной саванны. Дверь в конце коридора оказалась заперта. Как и все остальные на этом этаже. Равнодушно приняв эту информацию к сведению, Грейнджер направилась дальше.
Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут она обошла практически все жилые этажи дома; оставался только первый (ну, еще, конечно, подвал и чердак, но это Гермиона решила оставить на потом). По пути она не встретила ни души; особняк, казалось, вымер, и только портреты — «Брутус Малфой», «Септимус Малфой» и «Абраксас Малфой», как было подписано мелкими буквами под золочеными рамами — в коридоре, ведущем в огромную мрачную и совершенно пустынную трапезную, не сдерживали своих презрительных комментариев, которые Грейнджер проигнорировала, пройдя мимо, гордо и надменно задрав голову.
 
Она снова убедилась в том, что весь огромный и шикарный дом требовал уборки, а кое-где и ремонта; вся эта роскошь была ей совершенно чужда, но почему-то было жаль осознавать, что со временем и это некогда прекрасное жилище превратится в полуразрушенный особняк Риддлов, который был так хорошо ей знаком… То есть, стоп. Он совсем не был ей знаком, ведь так? Она же только по рассказам Гарри… Тогда почему в голове так явственен его образ?.. А, неважно.
Гермиона шагала вперед, к лестнице. Каждый раз, видя перед собой поворот или дверь, она медлила долю секунды, боясь и, одновременно, надеясь, что встретит кого-нибудь, но каждый раз неизменно убеждалась: она в огромном доме осталась совершенно одна, если не считать Нагайны и невидимых эльфов.
Волшебница медленно спустилась вниз, на пролет первого этажа, и вид его кольнул сознание фантомной болью — еще несколько ступеней, и она окажется на том месте, где несколько недель назад лежала в луже собственной крови…
— …Нет, Антонин, это не стоит твоих беспокойств, — донеслось снизу, и Гермиона замерла. Говоривший был ей незнаком.
— Уверен? — пробасил знакомый на этот раз голос. — Парню лучше какое-то время побыть дома.
— Нет-нет, спасибо, я с… справлюсь. Правда… — ответил третий, и этого последнего Гермиона мгновенно узнала: это был Теодор Нотт. Прекрасно, как нельзя кстати. Соберись! Выдохнула, собираясь с силами и мыслями, и бесшумно шагнула вперед. Ее взору открылись просторный холл и входная дверь: прямо там и стояли говорившие. Антонин Долохов держался за ручку двери, готовый вот-вот выйти на улицу и, очевидно, трансгрессировать; Нотт стоял в двух шагах от него, был бледен, и Гермиона даже отсюда видела, как его прошибает крупная дрожь. «Похоже, словил какое-то неприятное проклятие; может и вовсе непростительное. Интересно, за что», — подумала она без капли сочувствия, и даже больше — с некоторой долей неприязни, природу которой не успела проанализировать. Нотта держал за плечи высокий темноволосый мужчина с проседью на висках. Отметив некоторое сходство в чертах лица, Грейнджер сделала вывод, что это его отец, Нотт-старший, которого раньше она видела лишь издалека и в пожирательской маске.
Подойти и поговорить. Просто задать вопрос. Что в этом такого, в конце концов?!
Она догадывалась, разумеется, что играет с огнем, но недавние события почему-то вновь напомнили о том, что терять ей, в сущности, нечего. Спасибо, что хоть не в простыне. Гермиона тихо прочистила горло.
— Доброе утро, господа, — произнесла Грейнджер нараспев, стоя на верхней ступени, так и не решившись спуститься. Было чертовски не по себе, но ей казалось, что держится она весьма неплохо. Играть, так играть до конца.
Ответом ей была, однако, вакуумная, абсолютная тишина. Изумление, разлившееся в воздухе, казалось, стало осязаемым; захотелось усмехнуться, но она сдержалась: по всей видимости, у нее входило в привычку шокировать своим появлением Пожирателей Смерти. Но что делать теперь? Почему они не отвечают? Такая реакция в ее планы не входила; более того, в ее планы по какой-то идиотской причине не входила никакая реакция вообще; представляя себе, что она скажет и как посмотрит, она почему-то совершенно не подумала о том, что «разговор» как понятие предполагает реплики нескольких человек, а не ее одной. Ну и глупость! Надо сказать что-нибудь еще, а то молчание слишком затянулось.
Гермиона медленно и аккуратно спустилась под пристальными взглядами троих вооруженных людей, молясь о том, чтобы не споткнуться о подол платья, иначе она точно умрет. Со стыда. Темный Лорд, должно быть, недолго погорюет об утраченном осколке, но потом тоже умрет. Со смеху. Вот и решение мучившей всех проблемы…