И сколько раз бывали холода (СИ)

Зайдя за Валькой утром, нужно было узнать — какие у него дела на сегодня? Полы помыть, за молоком сходить, приготовить обед… Чем быстрее мы все переделаем в четыре руки, тем скорее Валька сможет уйти со мной.
Я вспоминала, что врач говорил тете Зое:
— У вашего мальчика слабое здоровье, не нагружайте его сильно…
— А как я иначе их всех вытяну, доктор? Валёк же не один в семье, — повторяла она, — Нет у меня выхода, и у него тоже нет.
О том, что в доме имелось только самое насущное, я уже говорила. Помню, даже штор на окнах не было, верхние квадраты стекол были заклеены газетами.
Если вечером, когда тетя Зоя приходила с работы, мы сидели у Вальки, она звала нас «угоститься». Доставала из холодильника банку с молоком, наливала по стакану. И отрезала по горбушке от круглого, черного, горячего еще хлеба, который приносила с собой. Это было настолько вкусно, что мы и вправду ждали этого угощенья, как подарка.
И еще одна роскошь была у Вальки — черная кошка Муська с котенком. Помню, Валька достал из-под кровати крошечного — я даже не поверила, что бывают такие маленькие коты. Тоже черный, как мама, с белой звездочкой на лбу. Мяукающий почти беззвучно — бледно-розовым ротиком. Валька его единственного отстоял, чтобы не утопили, хотел подарить его мне.
А я предпочла Валькиному коту — Митину собаку. Но об этом позже.
Митя жил у леса — на горе, в доме, напоминающем теремок. И в мезонине у него была своя комната. Отца его я видела считанное число раз — ученый, энергетик, он все время был «в разъездах», как говорила мама Нина.
А ею я была очарована напрочь. Невысокая смуглая женщина редкостной красоты. За всю жизнь я едва ли видела двух-трех красавиц, со столь правильными чертами лиц. А глаза у нее были неожиданно синими.
Тетя Нина большую часть времени проводила дома. Она не работала, но и по улице не гуляла, и в гости не ходила. В теплую пору обихаживала сад. Здесь было много цветов — начиная с первых желтых крокусов, появлявшихся едва ли не из-под снега — и заканчивая хризантемами, на которые уже летели снежинки, а они все цвели догорающими сиреневым костром.
Бабушка моя, тоже «цветочница», несколько раз брала у тети Нины луковицы тюльпанов и черенки роз, делясь с ней, в свою очередь, белыми и малиновыми пионами и крупными садовыми ромашками. Летом оба наши сада благоухали, вызывая неодобрение и вместе с тем некую зависть «огородниц» — каждый сантиметр земли отдававших полезным культурам — преимущественно помидорам и огурцам, вытянувшимся на опрятной черноте грядок, как солдаты по стойке «смирно» возле своих креплений.
По субботам тетя Нина ходила на базар, и часто мы сопровождали ее.
Деревянные магазинчики и бараки теснились тут во множестве, окружая торговые ряды. Тетя Нина оглядывалась растерянно — у себя на Кавказе она привыкла покупать другое. Не было любимых ею пряностей, трав.
Овощи она выбирала иначе, чем моя мама, неизменно искавшая в сезон картошку «на рубль — три», то есть три килограмма за рубль. Тетя Нина брала то, что ей нравилось. Потом, вздохнув, шла в мясной лабаз — длинное, полутемное здание, пропахшее запахом смерти.
А я, покинув Митю с Валькой быть ее сопровождающими, сбегала в другую лавку, где на подсвеченных полках переливались длинными искрами хрустальные вазы, графины, бокалы. Грубые деревянные ступени, домик — избушка на курьих ножках, а внутри — такое… Я подолгу стояла там завороженно.
Домой тяжелую корзину несли мальчишки — Валька сменялся с Митей, а если корзину первым брал Митя, то он и не уступал ее, нес до самого дома — казалось, ему и нетрудно было.
Тетя Нина сразу принималась за «большую стряпню», достав из кухонных ящичков множество незнакомых мне приправ. А еще — айву, орехи, барбарис… Мисочки с невиданными соусами, в каждом — сто оттенков вкуса. Соусы-поэмы.
Тихо позванивали длинные серьги тети Нины. Заметив, как я люблю не только украшения, но и просто — красоту камней, стекла — пока еда «доходила», она вела меня в свою комнату, доставала шкатулку — вынимала бусы, серьги, кольца…. Рассказывала.
 
— Венецианские, — повторяла я, и слово это удивительно шло к легким, каким-то сухим бусам, где янтарные бочонки были оправлены в резное золото.
— А это — на, — сказала она, неожиданно подавая мне кольцо, прозрачный кристалл в серебряной оправе, — Это не просто так кольцо, это жизнь… Будешь глядеть на него когда-то…. Серебро будет темное, уставшее, хранящее много тайн. А ты будешь видеть все ясно, как сквозь хрусталь…
Если дома Валька мог получить от матери полотенцем по спине, если мне старшими многое запрещалось, то у Мити дома была совсем другая атмосфера. И мать смотрела на сына с уважением — мужчина.
От чуда до чуда
Нужно встать, и пойти за таблеткой — голова очень болит. В кухне, в навесном шкафчике — пожелтевшем от времени, единственном, оставшимся от гарнитура, стоит круглая железная коробка из-под печенья, в которой я храню лекарства. Я достаю «найз». Здесь же — крымское красное вино в коробке, и стакан. Это слабое вино, его можно пить стаканами. Уголок коробки едва отрезан, и вино льется прозрачной карамельной струйкой. Возвращаюсь и ложусь навзничь, тону в мягкости подушек. Рука закинута за голову, я не шевелюсь, жду, чтобы стало легче. Стоит пошевелиться — и будто проваливаешься…
Митя… Когда он брал мое лицо в ладони, когда я подставляла ему лицо — это чувство, что летишь — в его руках…
Я знаю сопричастность к чуду. Думаю, чудеса дает Бог каждому в его жизни. Кого-то они будто поддержат под локоть в трудную минуту, и отпустят. И мои любимые строки у Ирины Ратушинской — об этом:
…Окно в морозе! Ни глазков, ни стен,
И ни решеток, и ни долгой боли —
Лишь синий свет на крохотном стекле,
Витой узор — чудесней не приснится!
Ясней взгляни — и расцветут смелей
Разбойничьи леса, костры и птицы!
И сколько раз бывали холода,
И сколько окон с той поры искрилось —
Но никогда уже не повторилось
Такое буйство радужного льда'
Да и за что бы это мне — сейчас
И чем бы этот праздник был заслужен.
Такой подарок может быть лишь раз,
А может быть — один лишь раз и нужен
А я всю жизнь жила — от чуда до чуда. Они были такими простыми — чудеса эти, но с несомненностью убедили меня, что есть тот мир… Не наш, но тот, который называют «тонким» — ради щемящей прелести которого стоит жить.
Первое чудо случилось зимой. Мне было года три. Вместе с дедушкой мы шли мимо Дворца культуры. Тогда были другие зимы — машин немного, и снег — белейший, сугробы — почти высотой в человеческий рост. А в тот день была еще и сильная метель, вихри снега завивались подобно фигурам, возникающим перед тобой — вдруг. И хотя я крепко держалась за дедушкину руку, один из таких вихрей — подхватил меня и пронес несколько шагов. Невозможно забыть ощущение, когда тебя подхватывает и несет — воздух. Кажется, еще миг — и сольешься с метелью, растворишься в ней.
Второй раз мне ладонь легла звезда. Она была величиною с мою детскую ладошку, о пяти лучах, яркого голубого цвета, сияющая, горячая. Был поздний вечер, я стояла на террасе и держала звезду. Так поздно меня выводили на улицу только, когда мне становилось плохо. Я постоянно болела, и спутниками лечения были тошнота и сердцебиение. Меня закутывали в бабушкину шаль, и сажали на террасе — дышать свежим воздухом. Тогда и опустилась ко мне звезда. С нею так хотелось поиграть! От нее было так тепло рукам, которые перед тем мерзли от сердечной слабости!
— Звездочке будет плохо тут, — сказала мама, — Ей надо жить в небе, ее нужно отпустить.
 
Дедушка взял звезду и отошел туда, где меньше деревьев, видно небо. Звезда поднялась с его рук легко — и медленно, плавно стала подниматься. Так взлетают воздушные шары. С дедушкой она не захотела остаться, а с моей ладони она ведь не улетала, потому что была — моя.
Я долго верила, что это — не сон.
Одна из самых дорогих вещей в доме — икона прабабушки, которой она бабушку мою когда-то благословила на брак. Икона пережила 30-ые годы, когда шла борьба с религией, дедушкин арест, бабушкины скитанья, войну, оккупацию. Она стояла на верхней полке в шкафу — скрытая от недобрых глаз, потому что среди многочисленных гостей, навещавших моих близких, хватало коммунистов и атеистов, открыто осуждавших и стыдивших бабушку — когда икона висела в красном углу — «за невежество». Все детство, засыпая, я слушала бабушкины молитвы перед открытой дверцей шкафа, перед образом Казанской.