Улей (СИ)
— Субъект. Информация. Действие, — холодно произносит он, внимательно следя за дорожным движением.
Ее ответ заставляет оторваться от дороги.
— Марина Титова. Ресторан «Фрателли», 22:00. Встреча.
Резко съезжая на обочину, слышит позади себя визг тормозов и гудки клаксонов. Но это не вызывает у него никаких эмоций.
И у Евы тоже. Она спокойно встречает его раскаленный взгляд. Зарывается пальцами в пышные волосы, манерно взбивает их и отбрасывает назад.
— Что ты делаешь, а? Это смешно, по-твоему?
Хватает ее за плечи. Скользит руками вверх, вовсе не ласково обволакивая ладонью тонкую шею.
Хочет взорвать этот мир, лишь потому, что взгляд Евы остается таким же вызывающим, как и за мгновение до этого. Не боится его. Не прогибается, сучка.
— Смешно? Не знаю, Адам. Есть ли мне дело до того, что ты почувствуешь?
— Ничего я не чувствую, понимаешь? Ничего! Но ты, Исаева, суешься туда, куда тебе не следует!
Она складывает губы трубочкой и насмешливо дует ему в глаза.
— Ограничителей нет. Это мой ход. Твое испытание. И ты обязан его пройти. Таков уговор.
— Чертова сука! — резко отталкивает ее. Понимает, что способен сжать руки сильнее допустимого. Опасается ее придушить. О чем и спешит предупредить со злым рычанием в голосе. — Я тебя когда-нибудь убью.
— Это мы еще посмотрим. Кто кого, — словно дикая кошка, грациозно откидывается обратно на спинку сидения и тихо подпевает звучащей в салоне песне. Спустя время, ощущая его испепеляющий взгляд, поджимает пухлые губы и снисходительно обращает на него внимание. — Заводи мотор, Титов. Покажи, почему я с тобой.
«Долбаная сука!»
По дороге к указанному Исаевой месту, он пытается не думать. Не углубляться в расслоившееся кровавое месиво, что является его воспоминаниями. Не анализировать. Относиться к будущей встрече, как к игре. Как к заданию, которое необходимо выполнить.
В двадцать два ноль семь переступает порог «Фрателли». И его ослепляет яркое освещение. Оглушает тихая музыка. Опаляет духота. Но, концентрируясь на своем задании, Адам спокойно шагает по длинному просторному залу и считает удары своего обезумевшего сердца.
Узнает ее моментально. Словно и не было этих тринадцати лет ненависти. Словно ему снова шесть, а мать, красивая и печальная, стоит в прихожей с чемоданами. И боль, что он ощущает, такой же, как и тогда, разрушающей силы.
Цепляя на лицо непроницаемую маску, садится напротив матери.
А она вдруг плачет.
— Адам, — всхлипывает и счастливо смеется.
Это мгновение позволяет ему воскресить еще одно припрятанное гребаным разумом воспоминание. Ее голос.
— Как ты вырос, — мать дергается вперед, но его холодный взгляд моментально остужает ее, и она подается назад, смущенно переплетая дрожащие руки. Задумчиво хмурится, рассматривая его. — Каким ты большим и красивым вырос.
Адам, напротив, думает о том, какой маленькою мать стала. Нет, это, естественно, лишь его восприятие. Когда-то она была для него ангелом. Иконой. Но он не видел ее тринадцать лет. Не трансформировал на ее фоне. Не соизмерял свое взросление с ее стабильностью. Для него она так и осталась чем-то недостижимым. Непонятым.
Хорошие родители желают видеть, как растет и развивается их дитя. Ребенку же, чтобы осознать свою эволюцию, соответственно необходима живая шкала, которую они догонят или, возможно, перерастут. Не только в физическом плане.
Адам против ее слов глыба. Но молчит, пока еще не решаясь ее откровенно обидеть.
— Не передать словами, как я сожалею. Сможешь ли ты когда-нибудь простить, что я оставила тебя…
— Почему ты это сделала? — задает Адам единственный вопрос.
— Несколько факторов способствовало. Но сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю, что основная причина лежала в самом начале. Я была слишком юной и не готовой к беременности. Я была эгоистичной. Страдала и не знала, как исцелиться. У меня не было сил, чтобы заботиться о тебе. Я с собой не всегда справлялась.
Это не те слова, что способны залечивать раны и давать понимание. Но, по крайней мере, они звучат правдиво.
«Все бабы — эгоистичные суки».
— Я часто думала о тебе. Особенно… после рождения Германа, твоего младшего брата. Меня накрыла новая депрессия. Не могла смириться с непоправимой ошибкой, которую сама совершила.
Челюсти Адама сжимаются, а дыхание тяжело выходит через ноздри.
Мать реагирует на это странным образом. Выставляет руки ладонями наружу, словно объявляя о своем отступлении.
— Я, я… Я понимаю, Адам. Я разочаровала тебя. Но я бы хотела рассказать всю историю. Не сегодня. Для первой встречи и так слишком много переживаний, — в ее глазах появляется блеск непролитых слез. — Я только надеюсь, что это случится.
— Вряд ли, — сухо отрезает Адам.
Женщина опускает взгляд, но потом, словно получив какой-то внутренний толчок, снова заглядывает сыну в глаза и оживленно говорит.
— Мы остановились в гостинице, — читает в лице сына некоторое удивление. — Я и Герман, — смущенно поясняет она. — Но вскоре я планирую снять квартиру, — протягивает ему цветную карточку. — Здесь вся необходимая информация, чтобы найти меня.
Но Адам не предпринимает никаких попыток, чтобы взять визитку из рук матери. Тогда она подавленно кивает и, оставляя яркую карточку на пепельной скатерти, поднимается из-за стола.
Оглядываясь в дверях, грустно улыбается и машет сыну. А Титов упрямо отводит взгляд в сторону.
Мать оставила его. Со многими вещами ему пришлось справляться в одиночку. Она обрекла его сражаться и самостоятельно подниматься с коленей. Некому было залечивать его раны.
И только Бог способен сопоставить, сколько раз, на пути беспечных развлечений, его уберегла материнская молитва. Молитвенное возношение Марины Титовой за рожденных ею сыновей.
20
К тому моменту, как Адам выходит из ресторана, у Евы от холода едва зуб на зуб попадает. Она сердито выступает из тени арки и рассчитывает, как следует поковыряться в его ранах.
— Ну, как прошло?
— Порядок.
— Не похоже.
— Отвали, Исаева.
Он проходит мимо. Пытается открыть дверцу, чтобы сесть за руль. И Ева улавливает, что от него густо несет алкоголем.
«Когда только успел так накидаться? Десять-пятнадцать минут, как Марина Титова ушла».
— Ты что, пил?
— Нет, бл*дь, нюхал.
— Не садись за руль.
— Норма, — резко выдыхает он, скользя по ней мутным взглядом. Спотыкаясь, пьяно смеется. — Я в норме.
Проталкивается к машине, но Исаева упорно цепляется за лацканы кожаной куртки и разворачивает его к себе лицом.
— Совсем сумасшедший? Куда собрался в таком состоянии?
Титова топит злость. Он не в том сейчас состоянии, чтобы подыгрывать ее показушному волнению.
«Маниакально-депрессивная сука!»
Делает вид, будто ей в действительности есть до него дело.
— Я же сказал, что в норме, мать твою! Х*ли ты маячишь? Чего тебе еще от меня нужно, а? Что тебе нужно, дьявольская кукла? Я выполнил твое задание! Теперь убирайся!
Сердце Евы подскакивает. Она сглатывает и несколько раз заторможенно моргает.
— Не говори, что это нормально. Не садись за руль, — без каких-либо задних мыслей выпаливает ему в лицо. — Отдай мне ключи. Я поведу.
Титов застывает. Приоткрывая дрожащие веки, с трудом фокусирует на ней свой одурманенный взгляд.
— Пошла вон, Исаева, — угрожающе тихо выплевывает он, и у Евы дрожь идет по коже. — Как тебе еще сказать? Что ты прилипла ко мне, как дура какая-то?
— Дура! Ладно. Продолжай обзываться. Знаю, что заслуживаю, — добивает его своей притворной покорностью. — Только давай нажмем на паузу и поступим сейчас разумно.
— Нет уж! Никаких пауз! Я не просил. И ты не проси. Идем до конца, без остановок. Сама же хотела…
Исаева отчаянно качает головой из стороны в сторону. Видимо, действительно, начинает расстраиваться. Не очень-то приятно такой, как она, получать отпор.