Улей (СИ)
— Я не могу с этим согласиться, — голос матери, обычно наполненный лишь холодной уверенностью, режет слух Евы незнакомыми гневными нотками.
— А ты попробуй, Оля. Я же знаю, ты умеешь подавить в себе эту нелепую эмоциональность.
— Павел… Разве ты не видишь ее настрой? Никогда еще в ее глазах не было столько отчаяния и столько сопротивления. Как бы нам не спровоцировать непоправимое. Это же… Ева.
— Вот именно! Это же Ева. Ты что, веришь ее угрозам? Ради Бога, не будь дурой. Она только этого и добивается.
— Не знаю, Павел. Ее слова не выходят у меня из головы.
— Зато я знаю. Это всего лишь очередные манипуляции.
— Дай Бог.
— А с Титовским ублюдком я скоро разберусь. Этот сукин сын в ее сторону даже взглянуть не посмеет.
Слышится шумный вдох матери и стук столовых приборов.
— Только чтобы Ева к этому не имела никакого отношения. Ты же понимаешь, ей не Титов нравится. А твой запрет.
Повисает длинная пауза.
— Понимаю. Поэтому я еще размышляю, как именно с ним расправиться.
— Поступи мудро, Павел. Дай ей то, что она сейчас требует — свободу. И она сама потеряет к нему интерес.
— Как знать, Ольга… Никак нельзя пускать ситуацию на самотек.
— А ты и не пускай. Наблюдай за ней, но издали. Главное, чтобы она поверила, что ты отступил. А я тем временем займусь приготовлениями к свадьбе. Даст Бог, все получится без лишних жертв.
Намеренно создавая как можно больше шума, Ева входит в столовую, и разговор Исаевых обрывается. Их взгляды обращаются к дочери. Она расслабляет лицо, но не улыбается. Выравнивает взгляд, прикрывая свой пылающий внутренний мир безупречной и спокойной черной гладью.
Старается не переиграть, смотря прямо в глаза отцу.
— Доброе утро, — безошибочная гладкость голоса.
Павел Алексеевич удерживает зрительный контакт вызывающе долго. Не изучает, а подавляет. Ждет, пока Ева, уступая его напору, опускает веки. Преподносит ему эту фальшивую победу, как троянского коня.
Исаев все еще способен верить, что она последняя спица в колеснице. Задумчиво погладив идеально выбритый подбородок, самодовольно кивает ей в знак приветствия.
Ева медленно проходит к своему месту и садится. Под неотступным вниманием родителей накладывает полную тарелку еды и начинает жевать, проталкивая тошнотворную овсянку по пищеводу.
Из комнаты дедушки Алексея слышится величественный военный марш. У Евы в унисон ему скачет сердце, и дрожь идет по спине.
— Медленнее. Не набивай рот, Ева. Это неприлично.
С замечанием Ольги Владимировны напряжение в их жилище возвращается в свой привычный накал, и все трое испытывают от этого мнимое облегчение.
— Господи, что за кощунство! — недовольно бурчит Павел Алексеевич, возвращаясь к завтраку. — Сегодня, что, девятое мая? Почему он вечно испытывает мое терпение? — раздражается неуместностью военного марша.
— В наше время за российский военный марш посадить могут, — как-то абсолютно безразлично поддерживает тему Ольга Владимировна.
Ева заставляет себя улыбнуться, подобно тому, как сделала бы это пару недель назад. И Исаевы окончательно расслабляются, со сдержанным одобрением поглядывая на образумившуюся дочь.
— Нам, Исаевым, общий закон не писан, — раскатисто произносит глава семейства.
Ева роняет взгляд вниз, скрывая бьющуюся в ее венах непримиримость. Отступает. Забивается на задний план. Усыпляет маниакальную бдительность родителей.
Затихает.
И Исаевы видят лишь то, что хотят видеть. Им удобнее не замечать трансформаций, происходящих с их ребенком.
Они давно не распознают личность того, кто сидит перед ними.
Это не просто Ева Исаева.
Это дикий зверь, примеривший на себя личину домашнего котенка.
Они верят в то, что действуют в ее интересах. Они полагают, что кризис миновал, и все наладилось. Они убеждают себя в том, что перенесли очередной возрастной бунт своей дочери и теперь все вместе движутся в ее светлое будущее.
Ненормальное возбуждение охватывает Титова, когда Исаева входит в аудиторию в середине первой пары. Он перестает двигаться, прослеживая за тем, как девушка стремительно преодолевает уже знакомый ему маршрут.
Ее горящий взгляд холодным шепотком проходится по его коже.
Она…
«Мать вашу!»
Она завораживает, как штормовая волна, что движется в твою сторону. Она взывает к сражению все человеческие инстинкты.
— Вот эта Исаева и странная, — тихо бубнит Литвин. — После всего, что случилось — прет так же нагло, как в первый раз. Смотри на эту улыбку, у меня от нее мурахи по коже.
— Она притворяется. Исаева — превосходный притворщик. Поверь мне, Рома, она не чувствует себя так хорошо, как показывает.
— Как думаешь поступить дальше?
Титов легкомысленно усмехается.
— Дам ей немного передохнуть. Понимаешь, Рома, даже в сексе необходимы инертные интервалы. После них не просто солнце уходит за горизонт. Небо падает на землю. И темнота-а-а-а-а…
— Доброе утро, мальчики, — здоровается Ева, подмигивая.
Усевшись на свое место, изображает ярую заинтересованность ходовыми испытаниями судна.
Титов, наклоняясь вперед, коротко и звучно присвистывает. Но Исаева никак не реагирует на этот пренебрежительный зов. Тогда он берет прядь ее волос и легонько тянет на себя.
— Эй, Воображала…
Ева цыкает и, наконец, оборачивается.
— В чем дело, дорогой? Скучал?
Он позволяет себе изучить ее прическу только потому, что она его впечатляет. Высокий начес спереди и четыре тонкие косички, заплетенные по бокам от висков до середины головы — убирают волосы назад, а за плечами позволяют им свободно спадать до самой талии.
— Страшно! Дышать без тебя не мог, Эва.
— Тогда вдыхай поглубже, Адам. С запасом.
— А то ты собираешься исчезнуть…
— Все может быть.
Улыбаются друг другу с тенью сарказма, и все же проскальзывает между ними необъяснимая теплота. Отчего-то эта противоречивая война греет их испорченные души.
— Не понимаю, чего вы так лыбитесь? — ехидно спрашивает Ромка. — Вы же ненавидите друг друга.
Адам презрительно фыркает, а Ева и вовсе отворачивается.
Вокруг повисает неестественная тишина. Весть о том, что Лиза, в ночь после их первой совместной вылазки, была госпитализирована с кровотечением, уже облетела всю академию, и до Евы дошла в том числе. Она пытается делать вид, что ей это безразлично. Все угрызения и переживания по этому поводу оставила во вчерашнем дне. Сначала отмахивалась от них и превосходно справлялась. А потом решила, что ей нужно прожить и эти эмоции.
В конце концов, плохие они или хорошие, возможно других у нее уже не будет.
Скользнув по аудитории скучающим взглядом, Ева отмечает, что Реутов тоже отсутствует. И ей вовсе не надо думать о том, что он сейчас чувствует. Но она заставляет себя впустить в свою изворотливую душу и эти переживания.
«Дети — это плохо.
Они слабые. Они внушаемые. Они управляемые. Они зависимые. Они сложные. Они капризные. Они жестокие.
Человечеству лучше вообще не размножаться.
Хватит тех особей, что населяют планету сейчас.
Давно пора заканчивать с этой эволюцией.
Изжили себя, твари.
Слишком толстыми амбициями обросли. Слишком явными зверями стали».
Решает, что на этом «все». Достаточно. Не собирается больше растрачивать свои внутренние ресурсы на посторонних ей людей.
«Проехали».
Размеренно выдыхает и вдыхает. В некоторой суматохе делает несколько коротких записей в тетрадь. Но нужно признать, что в отношении ее учебы отец оказался прав. Еве совершенно непонятна вся эта механическая ерунда.
— Значит, твой домашний арест закончился? — слышит позади себя низкий голос Титова. — Амнистия за хорошее поведение или исход срока?