Рандеву

— Вы должны это знать, — настойчиво продолжает блюститель закона. — Вы имеете право на питание.
Я смотрю на него снизу вверх. Он не проявляет никакого сочувствия. Никакой заботы о моем здоровье или диете. Просто такой порядок. Это его работа. Я его работа. Ни больше, ни меньше. Нет, я не единственная. Да я вовсе и не человек, а колесико в сбившейся системе, результат маленькой ошибки.
— Вам предлагают еду. Вы можете выбрать пиццу, спагетти, что-нибудь из системы быстрого питания… Или что-то другое, что можно доставить. Что вы хотите?
Делаю протестующий жест.
— Нет. спасибо… Я… я действительно ничего не хочу. Только позвонить мужу.
— Сожалею, мадам.
Он выходит из камеры и запирает за собой дверь. Я вздрагиваю от звука поворачивающегося в замке ключа. Забираюсь на койку, ложусь лицом к стене, подтягиваю колени. Замыкаюсь в себе.
  
9
 
Девять часов вечера. Я уложила детей в постель в караване, но перед этим мне пришлось полчаса заниматься поисками дочкиного Кролика (он валялся в траве) и вести разговоры с сыном, до которого вдруг дошло, что наше приключение — это надолго. Бастиан скучал по своей прежней комнате, по своей игровой приставке, для которой сейчас не было места, и по своей старой школе, где ему не приходилось напрягать мозги по поводу каждой фразы, которую он хотел сказать. Но больше всего скучал он по своим друзьям, особенно по нашим бывшим соседям, мальчикам его возраста, с которыми общался почти каждый день.
Здесь совсем не было детей, чтобы играть вместе.
Только много-много простора, который, впрочем, тоже постепенно ограничивался. Эрик объявил дом запретной зоной, потому что там стояло слишком много лесов, лежало слишком много проводов, а вокруг были в беспорядке разбросаны инструменты. Короче говоря, детей восьми и пяти лет стало опасно оставлять там без присмотра.
Я решила завтра после школы взять сына и дочку с собой к озеру, куда их одних не пускали. Я-то бывала там каждый день, обычно рано утром, отвезя детей в школу, а иногда к вечеру, когда они уже были уложены, а Эрик еще занимался подготовкой к завтрашнему дню и не мог оторваться от блокнота и калькулятора.
Муж был далеко от меня. Недоступен.
И это задевало. Как раз сейчас. Потому что я так сомневалась во всем. Меня глубоко растрогали рыдания Бастиана. А женщина за стойкой в городской префектуре, которая обругала меня сегодня за то, что я заполнила не те бланки, чтобы поменять номера нашей машины на французские, повлияла на мое настроение больше, чем я могла бы позволить.
И, что довольно странно, я все время вспоминала Мишеля. Он не был у нас уже неделю.
Сегодня за обедом Петер в разговоре упомянул о том, почему Мишеля нет. Он нужен ему на другом объекте — у голландцев, которые живут в городе. Там Петеру не хватало двух человек. Они сидели дома, потому что оба маялись болью в спине. Мишель силен, молод, он может делать больше, чем те, кому за тридцать. Вот и работает сейчас у моих соотечественников, с которыми я не была знакома.
В глубине души я ревновала его к этим людям. А еще мне хотелось узнать о нем как можно больше. Но я делала вид, что это меня не интересует. Слишком боялась, что моя заинтересованность бросится в глаза.
Эрик ничего не замечал. Он был так занят домом, ходом строительства, планами, разговорами с Петером, к которому очень хорошо притерся, что иногда мне казалось, будто муж заметил бы мое отсутствие, только если бы в один прекрасный день уселся пообедать и не обнаружил еды, придвинутой к самому его носу.
А может быть, это совершенно нормально, если то, что занимало меня, полностью ускользало от Эрика? В Голландии я тоже проводила с ним не все время, когда он возвращался с работы. Не обо всем стоило говорить, и определенные вещи я ему никогда не рассказывала. Эрик знал мой внутренний мир только частично. То есть не по частям, а лишь малую часть. Исключительно то, что ему было приятно знать, а мне — приятно демонстрировать. Не все. Иначе ему стало бы труднее чувствовать связь со мной, а именно это чувство важно в браке.
 
Вот я и оставляла все как есть.
Но сейчас я была готова к серьезному разговору с мужем и к полной откровенности во всем, если это приведет к тому, что он меня обнимет. Успокоит. Поцелует. Или больше. Проявит внимание. Понимание. Любовь.
Я пошла вокруг дома, наискосок через двор к ступенькам перед дверью. Изнутри наш дом изменился. Кроме того, что там повсюду стояли и лежали разные вещи — инструменты, сплющенные банки из-под пива и пустые бутылки из-под воды, расколотые камни, пахло тоже иначе, чем тогда, когда мы сюда приехали. Свежее. Может быть, потому, что там уже висела дверь из новых досок.
Я нашла Эрика в левом крыле. Он стоял на стремянке и толстым карандашом проводил по стене вертикальные линии.
— Эрик?
— Мм?
— Что ты делаешь?
— Отмечаю, куда должны упираться потолочные балки, чтобы завтра Арно с Пьером-Антуаном сразу смогли этим заняться.
— А тебе не кажется, что пора закругляться? Уже десятый час.
Глядя прямо перед собой, Эрик спустился, переставил стремянку на метр вправо и снова забрался на ступеньки. Он отмерял расстояние с помощью рулетки и снова чертил что-то на стене.
— Я хочу закончить, — сказал он коротко.
— Еще долго?
— Минут пятнадцать… А потом мне надо будет съездить на строительный рынок.
Строительный рынок располагался на краю города, в двадцати минутах езды от нашего дома. Я регулярно наведывалась туда за всякой всячиной, и там всегда была толпа, как будто товары давали даром. Это действительно был самый дешевый строительный рынок в округе, и притом с удобным графиком работы: с семи утра до десяти вечера. Каждый день, кроме воскресенья.
— Сейчас? Ты собираешься ехать в город? В девять часов?
Муж сердито посмотрел вниз.
— Симона, чего ты хочешь? Жить в своем доме или еще год сидеть в караване? Я должен обеспечить парней работой, иначе завтра с утра им придется ковырять в носу, потому что не будет материалов.
— А ты не можешь просто взять и провести вечер со мной?
— Я же здесь.
— Я имею в виду — побыть вместе… У меня есть желание выпить бокал вина.
— Так зачем же дело стало? Открой бутылочку. Я вернусь около половины одиннадцатого, и мы вместе допьем остатки. Хорошо?
— Уже темно, — сказала я.
— Мне действительно надо съездить на рынок, Симона. Работа ждать не будет.
Когда солнце опускалось за горизонт, очень быстро холодало. Вдруг становилось сыро, одежда прилипала к телу. К тому же я боялась темноты. Меня определенно не тянуло сидеть возле каравана при свете нескольких свечек на дачном столике в абсолютной, всепоглощающей тьме. Стоило солнцу сесть, как мне уже хотелось оказаться внутри, в караване. А там нельзя было зажигать свет, чтобы не будить детей.
— Я просто хочу поговорить с тобой, — попыталась я еще раз. — Бастиан сегодня плакал. Он скучает по Нильсу.
— Как и следовало ожидать. — Эрик еще немножко переставил стремянку. — Это пройдет, когда у него появятся здесь друзья.
— Правильно, но он никого не может понять, а дети в школе не понимают его. Как же он сможет с ними подружиться?
Эрик провел еще одну черту. Грифель сломался, и он вытащил из-за ремня нож, чтобы очинить карандаш. Мой муж все больше походил на рабочего. Удивительная метаморфоза, потому что до того, как мы сюда попали, он едва ли когда-нибудь притрагивался к инструментам. Руки у него стали шершавыми и во многих местах были покрыты мелкими порезами.
— Все встанет на свои места, как только он начнет говорить по-французски, — пробормотал Эрик. — Еще несколько месяцев, и он все будет воспринимать иначе… Сейчас нам всем тяжело. Тебе, мне и им тоже. Может быть, тебе надо еще раз пройти с ними эти французские уроки? Тогда Бастиан выучится скорее.
 
Стены осталось немного. Еще две черточки.
— Сегодня я была в префектуре, — продолжала я рассказывать Эрику в спину. — Они там не очень идут навстречу. Я принесла те бумаги, которые запрашивала в нидерландской дорожной службе, но это не помогло. Мне пришлось затребовать документы у французского импортера «вольво».