Самоубийство Земли
В подтверждение своих слов Пупсов поднял обе руки. Из-за этого в протоколе заседания количество проголосовавших «за» было больше общего количества присутствующих.
— Друзья, мы приняли поистине историческое решение, — Медведкин смахнул со своих никогда не бритых щек непрошеную слезу. — Я уверен: сегодняшний день войдет в историю нашей Великой Страны. Эти слова непременно занести в протокол, — обратился он к Собакину-младшему. — Они пригодятся будущим поколениям.
Собакин строчил быстро-быстро.
Петрушин чувствовал, что засыпает. Он мучительно боролся со сном, но глаза все равно закрывались. Он уже представлял свою комнату, теплое одеяло…
Тут к нему подсела Матрешина и прошептала:
— Если хочешь, конечно, можешь положить голову мне на плечо. Да не бойся ты… А как снова голосовать начнут — я тебя разбужу.
Петрушин очень обрадовался этому неожиданному предложению.
Заседание, между тем, продолжалось.
И опять говорил Медведкин:
— А теперь, друзья, нам предстоит выделить из своих рядов того — не побоюсь этого слова — героя, который по веревочной лестнице поднимется до выключателя и включит для всей Великой Страны Великий Свет Великого Будущего. Какие будут предложения?
— А я все равно за террор, — не унимался Зайцев. — Пожалуйста — я проголосую за что угодно. Мне нравится сам процесс голосования. Но в душе все равно останусь за террор.
— Тут вообще… это… твоя душа — твое дело, вообще… а у нас… как это?., извините, дело, как говорится общее… правильно я говорю? — заметил Крокодилин.
И тут, прямо под окнами Медведкина, раздался страшный шум, явственно переходящий в грохот.
Все вскочили. По комнате заметались тени.
— Друзья, просьба сохранять спокойствие, — нервно закричал Медведкин. — Пока еще все нормально, мы пока еще живы.
Петрушин открыл глаза и удивленно огляделся по сторонам. В окне он увидел огромную тень. На мгновение тень перекрыла собой все пространство, а затем прыгнула в комнату.
Матрешина вскрикнула и прижалась к Петрушину.
Собакин-маленький уронил сначала протокол, потом карандаш, потом себя и, открыв рот, следил за происходящим из-под стола. Рядом с ним лежал Собакин-большой.
Тень немного полежала и стала медленно отползать.
И тут все поняли, что это — Клоунов.
Клоунов дополз до стенки, сел и оказалось, что он дрожит — мелко-мелко.
— Рассаживайтесь, друзья, рассаживайтесь, — Медведкин снова пригласил всех к столу. — Что с тобой, друг Клоунов?
Клоунов продолжал дрожать так мелко, будто непременно хотел заставить трепыхаться каждую, даже самую маленькую часть своего не очень большого тела. К тому же, из него начали вырываться странные, живущие абсолютно самостоятельной жизнью, слова:
— Друзья… Все… Мы… Вместе… Какое счастье… Общее дело… Справедливость… Испугался я… Шел… Испугался… Хотя, конечно… Общее дело… Справедливость… Великая Страна… Испугался… Все… Вместе…
Крокодилин подошел к Клоунову, внимательно поглядел на него и неожиданно громко крикнул:
— Молчать!
Это простое слово возымело волшебное действие: Клоунов не только замолк, но даже и дрожать перестал.
Крокодилин оглядел всех победно и крикнул еще громче:
— Говорить!
— А чего говорить-то? — внятно и четко спросил Клоунов.
Крокодилин засмеялся — видимо, каким-то своим мыслям — и снова уселся к столу.
— Хотелось бы, чтобы друг Клоунов объяснил присутствующим друзьям свой необычный визит, — снова взял бразды правления в руки Медведкин.
Петрушин положил голову на плечо Матрешиной и закрыл глаза.
— Испугался я, — промямлил Клоунов. — Вот шел по темным улицам. Шел себе. И вдруг подумал… Как подумал! Как представил! И испугался… До того испугался, что побежал…
— Что подумал? Что представил? Чего испугался, друг? — Доверительно спросил Собакин-большой.
— Не знаю… — вздохнул Клоунов. — Подумал и испугался. Но очень сильно.
Все посмотрели на Клоунова с жалостью, поняв вдруг, что на его месте мог оказаться каждый.
— Значит друг Клоунов так струхнул, что окно с дверью перепутал? — Медведкин усмехнулся, приглашая всех усмехнуться вместе с ним.
На этот раз его предложение поддержки не получило.
— Чего пристали? — не открывая глаз, произнес Петрушин. — Сдрейфил друг, со всяким может случиться. Давайте решим, чего там у нас еще не решено и пойдем по домам.
— Поддерживаю предыдущего оратора, — сказал Пупсов.
Медведкин окинул всех сочувственным взглядом, явственно давая понять, что подобный взгляд может принадлежать лишь тому, кто знает нечто такое, о чем остальные едва ли даже догадываются, и произнес:
— Тут кое-кто думает, что я спрашиваю зря. Что мне, может быть, делать нечего и потому я только спрашиваю. Но это ведь не так, друзья. Всем ведь хорошо известно: я не задаю вопросов понапрасну. Я считаю, и в этом, если угодно, состоит моя позиция, что, коль скоро друг Клоунов так здорово умеет лазить и высоты совершенно не боится — значит и быть ему тем героем, который доберется в исторический момент до выключателя и осветит нашу печальную жизнь ярким светом будущего! Есть другие предложения? Если нет — предлагаю голосовать. Кто за?
Все — кроме Пупсова и Петрушина — подняли руки вверх. Даже Клоунов поднял. По привычке.
— Друг Пупсов! — гаркнул Медведкин. — А ты что же?
— Мне бы хотелось сказать, — сказал Пупсов и открыл глаза.
— А вот этого как раз не надо, — перебил его Медведкин. — Сейчас не нужны слова. Нужно конкретно голосовать.
— Ну тогда я — за! — Пупсов поднял руку.
— Единогласно. — Это слово Медведкин произнес так, будто предлагал всем присутствующим деликатес.
— Нет, не единогласно, — Петрушин встал.
Он терпеть не мог произносить речи, и не только потому, что не любил находиться в центре внимания, но — главное — потому, что считал: когда собирается много плюшевых — то есть, больше двух — им нельзя ничего ни объяснить, ни втолковать, и от того речи — любые — штука в принципе бессмысленная.
А когда говорить все же приходилось, голос Петрушина дрожал и впечатление было такое, будто говорит он самое свое последнее слово:
— Вы понимаете… Дело в том… Конечно, можно любые решения принимать, самые невероятные, самые безумные… Может быть, я чего-то не понимаю — другие понимают. Дело не в этом. Я что хочу сказать? Может быть, спросить сначала Клоунова — хочет ли он быть героем? А то вдруг с этим восстанием что-нибудь не так получится? Или — вообще… Разве можно посылать плюшевого на смерть, даже не спросив: а хочет ли он умирать за нас? Кто дал нам такое право, друзья?
Петрушин замолчал, помялся немного в поисках еще каких-то слов, но, видимо, не нашел их и сел.
— У вас — все? — спросил Медведкин. — Хорошо. Будем считать, что проголосовали при одном воздержавшемся. — Улыбка счастья озарила его лицо. — Трижды вспыхнет Великий Свет. Это друг Клоунов трижды зажжет его и трижды потушит. Трижды! И это будет сигналом. — Он снова помрачнел. — А если еще кого-нибудь интересует, откуда у нас право на все, тем скажу так: великое право вершить историю дало нам время. Наше непростое время, которое требует от каждого из нас сами знаете чего.
— А потом как начнем всех крушить! — вскочил Зайцев.
— Это предложение мы обсудим позже, — Медведкин явно хотел заканчивать тайное заседание. — Напоминаю, друзья: расходимся по одному и в разные стороны.
У двери Клоунов задержал Петрушина:
— Спасибо, конечно. Только зря ты так… Кому-то ведь надо в герои? Пусть я — что ж делать?
Петрушин ничего не ответил. И Матрешину провожать домой не стал, мотивируя это тем, что расходиться приказали в разные стороны.
А направился Петрушин к собственному дому, чтобы побыстрей лечь в постель и уснуть. В последнее время он очень полюбил сон за непредсказуемость. Потому как это только мысли из жизни приходят, а сны приходят неизвестно откуда, и от них вполне можно ожидать чего-нибудь хорошего.