Ребята и зверята
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:
— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалькадами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.
— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.
— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?
— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?
От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.
— Пусти — я…
— Стой-ка, ты не так…
— Дайте-ка я лучше попробую.
Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.
Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звонко заржёт и весь заиграет от радости.
Наконец распахнули конюшню.
Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрёпанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.
— И это Чубарка? — горестно вырвалось у нас.
— Бедный, бедный…
— Нет, как же это?..
— Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Добрее… А умный какой…
— Он теперь совсем-совсем добрый… — сказала Наташа, едва удерживая слёзы.
— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.
Мы с Соней долго молчали. Но когда я разжала губы, первым моим словом было:
— Так вот что значило «живой укор совести»… Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!
— Да, — сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: — Никуда мы его отдавать не позволим!
До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молчаливые и решительные.
— Ну что? — спросили нас.
— Хороший он какой — добрый, умный…
— А вы разве не заметили?..
— Чего? Он лучше стал гораздо.
— Да. И мне он теперь лучше нравится.
— И мне!
— И мне!
Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не выдадим.
Мать поглядела на наши взволнованные лица.
— А молодцы у меня девочки, — сказала она.
В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.
— Никуда и никому я его не отдам! — слышался за дверью звонкий голос мамы.
— Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!
— Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А может быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.
— Но мне для разъездов нужна лошадь, а не персональный пенсионер!
— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.
Соня не удержалась и хлопнула в ладоши:
— Ну и мама! Ну и молодец!
Она толкнула дверь, и мы со смущёнными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнаты.
Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чёлке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.
Когда мы подошли, он снова попробовал подняться: вытянул передние ноги и с усилием привстал.
Напрасный труд.
Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чубарый тяжело повалился, вздохнул и заколотился головой о подстилку. Потом снова рванулся.
— Встаёт!.. Ну-ка, поддержим.
Соня подставила плечо. Я помогла ей.
Мы видели: так делал один извозчик, когда у него упала лошадь.
— А ну! А ну!
Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины ноги и старались найти для них точку опоры.
— Ага, ага, встаёт! Но-о! Чубарик, ннооо!
— Ах, чтоб тебя!..
— Что ты кричишь?
— Да, самой бы тебе так…
Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.
Я бросилась на помощь.
— Нет, нет, не толкай его так… Ты только чуточку подними… Ну, вот и ладно.
Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь виднелась огромная ссадина.
— Заживёт, — решила Соня.
Наташа разыскала в углу конюшни какую-то грязную бумажку, послюнила и прикрепила её к Сониной ране.
— А то мухи нагадят, — пояснила она с видом опытного доктора.
Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за оградой, мы рвали для него траву руками. Он лежал недалеко от конюшни. Иногда там светило солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без конца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему всё, что попадалось на глаза: овёс, краюху хлеба, сахар. Замешают ли пойло для коровы — мы непременно улучим минутку, стащим для Чубарого отрубей или свёклы. Или посечём сухой клевер, обдадим горячей мучной болтушкой, прибавим «по вкусу» соли и угощаем нашего больного.
Чубарый долго был костлявым и некрасивым, но нам он казался красавцем.
По утрам мы чистили его скребницей и щёткой, расплетали и заплетали его гриву, чёлку и хвост в тугие косички. И каждую такую косичку завязывали на конце яркой косоплёткой. Наташа целыми часами разговаривала с конём, трудясь над его причёской. Чубарый с удовольствием слушал её голос и смех. Конь лежал, и большая голова его приходилась как раз вровень с животом девочки. Иногда она шептала ему что-нибудь в ухо. Конь тряс головой, а Наташа заливалась смехом и говорила:
— Нет, правда! Ты что трясёшь головой, не веришь?
Чубарый привык, что мы около него постоянно возимся, разговариваем. Без нас он скучал. И если мы куда-нибудь отлучались, он всё ещё через силу, с надрывом и кашлем, принимался ржать. И нам было веселее возле Чубарки. Мы даже читать собирались к нему.
Дома начинали ворчать:
— Вы уж захватывайте заодно свои постели и перебирайтесь совсем жить в конюшню.
Труды наши не пропали даром.
Чубарому с каждым днём становилось лучше. Сперва он, осторожно передвигая ноги, бродил по двору. Потом стал спускаться через огород к озеру. Там, на берегу, согретый яркими лучами, он стоял и дремал.
У купален всегда было весело. Мы с десятком поселковых ребят целый день полоскались в воде, а когда выбирались на берег, Чубарый открывал глаза и тянул к нам вздрагивающие ноздри.
— Чубарка! Чубарка! — звали его из воды.
Чубарый поднимал голову и пристально вглядывался в синеву озера. Разглядев наши стриженые, круглые, как шары, головы, он принимался ходить по берегу, ржать, а то даже спускался в воду. Мы хватали его за гриву и тянули вглубь. Чубарый упирался. Первое время он не отваживался заходить глубоко, но постепенно освоился и полюбил купанье.
Как-то маме понадобилось послать нас за чем-то. Она покликала нас во дворе. Не нашла никого и пошла за нами в купальню. Щурясь от солнца и ветра, взошла она на мостки, далеко уходящие в воду, и начала звать.
На зов из купальни выплыла пара собак, косматая голова Чубарого и с полдюжины загорелых крикливых чертенят.