Инженер Петра Великого 9 (СИ)

Он замолчал. Боль вдруг перестала иметь значение. Даже всепоглощающая усталость отошла на второй план. Впервые за эту бесконечную гонку одиночество лидера сменилось ощущением крепкого плеча рядом. Этот иностранец, враг, наемник — он понял меня так, как, возможно, не понимал никто в этой стране. Ни Брюс, ни сам Государь. Они видели во мне инструмент, оружие, гениального исполнителя. Он же — увидел архитектора.
  
Медленно, с усилием перенеся ногу через седло, я сполз на землю. Ноги подогнулись, но Дюпре успел подхватить меня под локоть. Опираясь на него, я выпрямился.
— Спасибо, Анри, — сказал я, глядя на него.
В этом простом «спасибо» было и признание, и принятие, и благодарность.
Он все понял. Чуть заметно улыбнувшись, крепко стиснул мое плечо. Посреди выжженной степи, в окружении измотанных солдат, между русским «попаданцем» и французским инженером-аристократом родился крепкий союз. Кто бы мог подумать.
Последние два дня марша превратились в монотонную механическую работу: мы двигались уже не на адреналине, на упрямстве. Когда на горизонте наконец показалась знакомая гряда холмов, поросших редким сосняком, по колонне пронесся всеобщий выдох тысяч измученных легких. Солдаты, сидевшие в седлах ссутулившись, чуть выпрямили спины, начали переговариваться, кто-то даже попытался пошутить. В воздухе появилось спокойствие, которое наступает в конце долгого и тяжелого пути. Гонка была почти выиграна. Еще несколько часов — и можно лечь на настоящую кровать, вытянуть гудящие ноги и забыться на сутки тяжелым сном без сновидений.
Выйдя на старый московский тракт, мы оказались в знакомых до боли местах. Вот излучина реки, где построили фермовый мост; вот роща, в которой я впервые испытывал «Шквал». Каждый поворот кричал, что дом близко. Люди окончательно расслабились. Подъехав ко мне, Орлов пробасил, широко улыбаясь в густую бороду:
— Ну, Петр Алексеич, дотянули! Теперь бы щей горячих да чарку добрую! А там пусть хоть сам сатана в гости пожалует — встретим как положено!
Я попытался выдавить ответную улыбку, но мышцы лица не слушались. Вместо облегчения внутри нарастало какое-то недоумение: что-то не так. Слишком тихо. После многодневного грохота тысяч копыт эта внезапная тишина оглушала.
— Странно, — проговорил я, больше для себя. — Обычно здесь уже скрипят телеги…
— И то верно, Алексеич, — тут же согласился Орлов, вглядываясь в дорогу, и его улыбка медленно угасла. — Пусто, как в чумной год. Может, ярмарка где? Али праздник какой престольный, вся деревня загуляла?
Но мы оба понимали, что тишина была не праздничной. Подъехавший Дубов подтвердил опасения.
— По уставу «Охранного полка» на этом перекрестке должен стоять разъезд. Его нет.
Вот оно. Нарушение порядка. Мелкая, абсолютно невозможная деталь. Мой мозг, натренированный на поиск сбоев в механизмах, мгновенно уцепился за эту нестыковку. Ледяной комок тревоги начал медленно разрастаться, сковывая нутро холодом.
— Авангард — вперед, — приказал я Дубову. — Десяток лучших. Осмотреть дорогу до самого поворота на Игнатовское. Двигаться осторожно, по обочине, в лес не лезть. Доложить о любом движении.
Дубов коротко кивнул и, отобрав людей, бесшумно растворился в серой дымке утреннего тумана. Мы остались ждать. Эти десять минут ожидания тянулись дольше последней недели пути. Напряжение натягивалось. Чтобы хоть как-то себя занять, я спешился и сделал несколько шагов, тут же заметив то, что пропустил авангард.
В придорожной канаве, наполовину скрытая высокой травой, — опрокинутая телега. Рассыпанное зерно, которое уже клевали редкие вороны. Обыденная, на первый взгляд, картина: сломалась ось, хозяин ушел за подмогой. Но рядом с телегой, в грязи, валялась маленькая, грубо вырезанная из дерева птичка-свистулька. Игрушка. А на примятой траве — несколько темных, уже спекшихся капель.
Я поднял холодное, влажное дерево. В тишину ворвался стук копыт: вернулся один из всадников авангарда, скакавший во весь опор, не жалея коня.
— Ваше превосходительство! — выкрикнул он, осаживая лошадь. — Впереди, у самого поворота, — бой!
Твою ж мать…
Тишина. Пустая дорога. Брошенная телега. Сжимая в кулаке деревянную птичку, я нехотя отгонял мысль о том, что мы опоздали. Неужели вся наша бешеная гонка — напрасна.
Слова гонца резанули. Секундное оцепенение лагеря взорвал мой резкий, сорвавшийся на хрип крик:
— В седла! Авангарду — за мной! Остальным — догнать! Марш-марш!
Не было времени на построение, на команды, на военную науку — значение имела только скорость. Ни боль в спине, ни смертельная усталость, ни протестующий вой мышц — все смыла волна всепоглощающего адреналина. Я пришпорил коня. Мир превратился в смазанный туннель из придорожных деревьев и серого неба, в конце которого, нарастая с каждой секундой, звучала музыка апокалипсиса.
Сперва — глухой, тревожный шум, будто где-то далеко бьют в огромный, треснувший барабан. Через минуту он распался на отдельные знакомые звуки: частая, сухая, захлебывающаяся дробь моих винтовок. Звук спроектированной и отлаженной мной сеялки смерти, безостановочно выплевывающей свинец. Ей отвечали реже, с натугой — тяжелые, одиночные хлопки явно вражеских мушкетов. И поверх всего этого, прорезая воздух, неслись крики. Высокий, режущий слух визг ужаса и боли. Так кричат женщины и дети. Так кричат безоружные, когда в их дом врывается резня.
Холм, с которого открывался вид на Игнатовское, вырос перед нами внезапно. Мой конь, чуя волю всадника, на последнем, отчаянном усилии вынес меня на вершину. Там, на гребне, я осадил его так резко, что тот захрипел и затанцевал на месте, взрывая копытами дерн.
Поводья выскользнули из онемевших пальцев.
Грохот боя, смешанный с принесенным ветром запахом гари, ударил в уши с оглушающей силой. Но звуки и запахи почти не достигали сознания. Я только смотрел.
Воздух застыл в легких ледяной пробкой. Не знаю, какое выражение было на моем лице, но Орлов, поравнявшись со мной, невольно отшатнулся и торопливо, размашисто перекрестился. Подъехавший с другой стороны Дубов замер с полуоткрытым ртом, и его вечно каменное лицо исказилось гримасой неверия.
Шесть недель. Шесть недель ада на земле, когда каждый рассвет был пыткой, а закат не приносил облегчения. Я гнал людей и лошадей на убой, выжигал себе дорогу через страну, ломал воевод, угрожал, шантажировал, превращаясь в чудовище, которое сам бы презирал. Все ради одного. Успеть. Предотвратить. Спасти.
И все для того, чтобы увидеть… это.
  
Глава 8
 
Оцепенение — на секунду, не больше. Бесконечную секунду, за которую мозг, отказываясь верить глазам, успел прокрутить и отвергнуть тысячу вариантов. А потом ледяной шок взорвался раскаленной, белой яростью. План врага. Вот он, во всей его дьявольской, безупречной красоте. Дальние угольные сараи и склады с сеном, не имеющие стратегической ценности, полыхали гигантскими факелами, оттягивая внимание и создавая чудовищную дымовую завесу. Главный же удар пришелся сюда, в сердце. В распахнутые настежь ворота, где кипел ад.
Горстка моих людей, остатки гарнизона, отчаянно билась на предмостной площади, пытаясь сдержать волну вражеских солдат в незнакомой серо-зеленой форме. С захваченных стен падали мои преображенцы, скошенные метким, слаженным огнем. Идеальный план. Ближний бой, чтобы нивелировать преимущество моего огнестрела. Хаос, внезапность, удар в самое уязвимое место.
  
— В атаку! — мой голос сорвался в нечеловеческий рев, в котором смешались боль, гнев и приказ. — Орлов — правый фланг, Дубов — левый! Смять их! Сбросить в ров! В АТАКУ!
Сабля сама выпрыгнула из ножен. Стрелять было бессмысленно, велик риск попасть в своих, поэтому только ближний бой. Пришпорив коня, я первым ринулся вниз по склону. За мной с единым, многоголосым ревом, перекрывшим грохот боя, хлынула лавина. Две тысячи загнанных, измученных, доведенных до предела людей, получив последний, отчаянный заряд адреналина, обрушились на фланг врага. Эдакий удар тарана, движимого чистой ненавистью.