Грехи отцов

Сначала она как будто не слыхала его нежных слов и не чувствовала прикосновения обвившихся вокруг нее рук, но потом вдруг перестала плакать и оттолкнула его.
— О, нет! Нет! Все это не для меня! — воскликнула она. — Я сказала вам, что у меня одна цель в жизни и я не должна думать ни о чем ином. Вы только еще увеличиваете мое горе!
Ральф выпустил ее и стоял, печально глядя на нее.
  
— Но если бы не ваша тайна, могли ли бы вы полюбить меня? — спросил он.
— Могла ли бы? О, Ральф, Ральф! Я и теперь люблю вас, и от этого мне так невыносимо тяжело!
Он восторженно протянул к ней руки, но она отступила.
— Нет, Ральф! Не радуйтесь! Между нами не будет больше произнесено ни слова о любви, до тех пор, пока не раскроется моя тайна. Но так как вы и мистер Уэльтер знаете уже многое, то я считаю за лучшее сегодня же, накануне разлуки, объяснить вам мои поступки. Когда мистер Уэльтер вернется из города, после обеда, вы услышите мою странную историю.
Больше ничего не добился от нее Ральф, несмотря на все мольбы выслушать его. Энид вернулась в дом, а Ральф, пробродив весь день по окрестности, встретил меня на полдороге из города и передал то, что я сейчас описал.
Признаюсь, желание Энид откровенно объясниться с нами меня очень порадовало, так как до сих пор я тяготился необходимостью скрывать от Эмили происходившее. Несколько раз порывался я рассказать ей все, но меня постоянно удерживала боязнь вооружить ее против девушки, хотя и поступавшей весьма странно, но, быть может, совершенно неповинной ни в чем дурном.
Энид сдержала слово и вечером, когда мы сидели в гостиной, к немалому изумлению Эмили, не ожидавшей такой откровенности со стороны всегда сдержанной девушки, поведала нам следующее.
— Я не помню ясно моей матери. В раннем детстве еще я постигла, что над нами тяготеет какое-то большое несчастье, и мои первые впечатления были очень мрачного свойства. По временам я видела в доме какую-то женщину; вероятно, это и была моя мать, но посещения ее оставили во мне крайне смутные воспоминания, и я даже не уверена, что не ошибаюсь относительно этой личности. Жила я в коттедже, на берегу моря, только с одной старой няней, никогда не говорившей мне о моих родителях и запрещавшей мне спрашивать о них. Подруг моего возраста у меня не было, но я ежедневно ходила к приходскому священнику, учившему меня грамоте. Однажды — мне было тогда лет семь — вернувшись домой, я нашла там разряженную даму и господина, по моим тогдашним понятиям, также очень знатного. Когда я вбежала в комнату, дама сердито взглянула на меня и крикнула: «Уходи отсюда и не показывайся куда тебя не зовут!» Я испугалась и заплакала, не привыкнув к грубому обращению, и поскорее вышла, но еще слышала, как дама сказала няне:
— Это положительно невозможно! Неужели я вам не довольно платила, или вам хочется угощать эту девчонку трюфелями и шампанским?
Не знаю, что отвечала няня, но господин громко засмеялся.
Скоро после этого нас навестил другой господин. Няня долго беседовала с ним, запершись в гостиной, и вышла оттуда с заплаканными глазами. Господин очень ласкал меня и смотрел на меня серьезно и печально. После его ухода няня сказала мне, что это лучший и несчастнейший человек в свете и что она некогда нянчила его также, как теперь меня.
Прошло несколько времени, может быть, года два после этого посещения, и тот же господин приехал снова. Он вошел в комнату с бледным, страшным лицом, которого я никогда не позабуду и схватил меня в объятия.
— Это ваш папа, — дрожащим голосом сказала мне няня.
Мой папа! Я также обняла его и поцеловала, но в эту минуту он вдруг зашатался и без чувств упал в кресло. Няня засуетилась возле него, и когда он пришел в себя, принесла ему вина и закуску. Подробности этой сцены глубоко врезались в моей памяти. На другое утро я с няней поехала куда-то по железной дороге и на пароходе, и ехали мы бесконечно долго, как мне тогда казалось. Наконец мы достигли города, где солнце палило, как огонь. Здесь, в маленьком домике, встретил нас тот, кого няня назвала моим отцом. Не стану распространяться о нашей тихой жизни в Баядосе. Скоро я сильно привязалась к отцу, и привязанность эта росла вместе со мною. Он же боготворил меня. У него не было в жизни иной цели, как заботиться обо мне. Присутствие мое сделалось для него необходимостью, и если я покидала его хоть на самое короткое время, им овладевали припадки меланхолии, усиливавшейся с годами. Меня так тревожило это, что наконец я решилась позвать доктора, оказавшегося хорошим врачом и хорошим человеком. После внимательных наблюдений за своим пациентом он однажды высказал мне свое опасение за рассудок отца.
— Что-то гнетет его нравственно, и он изнемогает под этим гнетом, — сказал мне доктор. — Его разум в большей опасности, чем его жизнь. Старайтесь постоянно развлекать его и не давайте ему задумываться! — В это время мне уже исполнилось семнадцать лет. Старуха няня моя умерла, и я одна вела наше маленькое хозяйство. Пока я сидела около отца, он бывал спокоен и не предавался мрачным воспоминаниям; но лишь только я уходила, хотя бы на один час, он начинал беспокойно ходить взад и вперед по комнате, с отчаянием произнося какие-то непонятные слова и затем погружался в безысходную тоску. Припадки эти стали наконец повторяться даже при мне, и часто я с трепетом слушала его восклицания раскаяния и угрызений — в чем? Что мог совершить ужасного мой кроткий, нежный, благородный отец? Тело его начало разрушаться одновременно с утратою рассудка: он потерял употребление членами, и мне пришлось ухаживать за ним, как за малым ребенком. О, эти ужасные годы страдания и отчаяния! Сидя возле его постели, я слушала его самообвинения в черном преступлении, которое он никогда больше не мог искупить. Доктор наш, преданный друг, однажды заявил, что единственное средство спасения еще заключается в уничтожении этой болезненной галлюцинации.
— Он не безнадежно помешанный, — говорил доктор, — но у него одна из самых упорных форм мономании, встречающихся не редко. Мы должны убедить его, что он так же мало виновен в преступлении, как вы и я. Я попрошу вас внимательно следить за его бредом и запоминать или записывать все, что он говорит о своей фантазии.
Следуя совету доктора, я старалась не проронить ни слова из болезненного бреда отца, иногда даже сама предлагала ему вопросы, на которые он всегда отвечал, хотя не вполне бессознательным видом, и в результате оказалось, что ему нужно достать какую-то рукопись, спрятанную в предместье Лондона, в погребе коттеджа, носящего название Херн-Лодж, и что вся его жизнь зависит от обладания этою рукописью, которая, попав к кому-нибудь другому, покроет его имя вечным позором. Для того чтобы так связно понять его мысль, мне потребовалось целая неделя, но раз поняв ее, я тотчас же решилась попытаться облегчить страдания моего дорогого отца.
— Я могу достать эту рукопись из погреба Херн-Лоджа, — произнесла я отчетливо и твердо, когда он умолк, измученный припадком возбуждения. Действие моих слов было поразительное. Безумие исчезло из его взгляда, стиснутые руки разнялись, и он посмотрел на меня с выражением, какого я уже много лет не видела на его лице. Потом он мирно заснул.
Обрадованный моим успехом, доктор просил меня продолжать действовать в том же направлении и при всякой возможности вызывать отца на разговор об этом предмете. Но это не удалось: отец сделался угрюм и молчалив и только спустя много дней согласился ответить на мои вопросы о Херн-Лодже; но заговорив, он уже не мог остановиться и, по мере того, как росло его возбуждение, он все с большими подробностями описывал мне местность и расположение коттеджа, кончив тем, что заставил меня, по его указаниям, нарисовать план дома. Сверхъестественное оживление это длилось не более получаса и окончилось продолжительным обмороком. Он так долго не приходил в себя, что я уже сочла его мертвым, но доктор успокоил меня, и после энергичных мер отец очнулся.