Роман с Полиной

— А потом?
— Я разрешила задать только один вопрос.
— Значит, ты больше никого не будешь любить, — сказал я.
— Я не очень-то и стремлюсь, — сказала она…
— Полина, мне нечем будет заплатить тебе, — сказал я Полине.
— Ты уже заплатил, — Полина прижала грудью баранку, вынула из сумочки новенький международный российский паспорт с вложенным в него авиационным билетом.
Я развернул паспорт, в нем была вклеена моя свежая фотография, фамилия значилась ОВОД, имя мое, АНАТОЛИЙ.
— Полина, почему обязательно Овод?
Полина стала хохотать, как сумасшедшая. Жизнь в Америке ей явно пошла на пользу, я раньше не видел, чтобы она так смеялась. Зубы у нее были белые, как тот рафинад, который по пять комков на день давали нам каждое утро.
— Полина, куда ты так гонишь, давай остановимся, поговорим.
— Толинька, у нас еще будет время, наговоримся. А сейчас надо подальше отъехать отсюда.
Она сказала мне «Толинька», она никогда так раньше не говорила.
— Ты сказала мне «Толинька»?
— Да, я сказала… — она посмотрела в мои разноцветные глаза. — Тебе не нравится?
— Ты спросила, нравится мне или не нравится?
— Ну и что? — спросила она.
— Полина, что случилось с тобой?
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Когда? — удивился я.
Мы едва не столкнулись с мчащимся навстречу огромным карьерным «БелАЗом». Полина остановила машину у обочины. Сама обняла и сама поцеловала меня. У нее было прекрасное дыхание молодой здоровой женщины. От меня же воняло спиртом, нельмой и «Шипром».
— Прости, от меня поди так воняет, — извинился я.
— А как от тебя должно пахнуть — ты ведь не из санатория, — вздохнула она. — Знаешь что, я немного устала, ты не мог бы чуть-чуть повести машину? — спросила она.
— Надо попробовать, я уже девять лет ничего не водил.
— Боже мой, ты девять лет просидел?!
— Девять, — сказал я и подумал: «всю жизнь».
— Попробуй. — Полина пересела ко мне на колени, опять обняла и опять поцеловала. Глаза у нее поплыли, дыхание прервалось. — Какое счастье, что я нашла тебя, — прошептала она…
— Какое счастье, что ты захотела найти, — сказал я.
— Я не знала, я бы раньше стала искать…
И вот уже я гоню по ледяной дороге надежный «ниссан-террано». Террано — это, кажется землепроходец, если «терра» — земля, значит, «террано» именно то, что нужно для такой дороги. Поземка за стеклами машины превратилась в пургу, сильный арктический ветер хлестал в нас со всех сторон острым колючим снегом.
Полина тронула меня за плечо. В ее руке было международное водительское удостоверение с моей цветной фотографией и фамилией Овод.
— Ну, почему все-таки Овод? — спросил я ее.
Она опять начала хохотать, как ненормальная. Мне тоже стало смешно, я тоже стал хохотать, не помню, когда я смеялся так.
— С этой фамилией меня первый же мент заметет.
— Осс разве лучше? — сквозь смех спросила Полина.
«Осс», конечно, ничем не лучше, но и «Овод», разумеется, не фонтан.
— Зато в Америке с этой фамилией ты будешь весьма популярен, — сказала Полина.
— Каким образом? — я совсем не понял ее.
— Ну, они подумают, что это ты сам или что ты его потомок, будешь выступать на паати в лайброри, рассказывать о нем, о себе… Тебе будут за это немножко платить.
Я опять ничего не понял.
— Они что — идиоты? — спросил я.
— Я бы так не сказала, просто их интересует все, что они не знают, — возразила Полина.
— Тогда они дети, — сказал я.
— Это, пожалуй, в точку, — согласилась Полина, — абсолютные дети. «Хочу» — «дай», «не хочу» — «не буду»… иногда — добрые, иногда — злые, но всегда конкретные и простые, как дети.
— Если они такие дети, почему тогда они самые главные в мире? — спросил я.
— Дети разве — не самые главные в мире? — спросила Полина.
— У тебя есть дети? — спросил я.
— Вопрос не корректный, — холодно сказала Полина. Я понял, что в этом кроется какая-то драма.
Пурга разыгралась и превратилась в настоящую бурю. Я включил все наружное освещение. Мы мчались сквозь завывание метели и снег по твердой обледенелой дороге. У нас стало, видимо, одинаково на душе, потому что мы вдруг оба запели:
 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя,
То как спутник запоздалый
— и т. д. до самого конца.
Мы здорово пели, будто сто лет репетировали этот номер.
— Такой зимы, конечно, нигде нет, даже в Канаде, за что я и люблю Россию, — сказала Полина. — Нет, я люблю ее за три вещи — за то, что сказала, раз. За то, что здесь родилась, два. За то, что здесь ты. Нет, пожалуй, за четыре. За то, что она — Россия, и это, может быть, самое главное.
Мы мчались на прекрасном надежном «японце» сквозь русский опасный снег. Нам никто не попадался навстречу. Никого мы не обгоняли. Никто не обгонял нас. Никто не ехал с нами одновременно.
— Надо искать ночлег, а то как бы нам не уехать куда-нибудь не туда, — сказала Полина.
— Здесь не бывает ночлегов, — ответил я. — Здесь Арктика.
Все же я остановил машину и вылез на улицу, чтобы хоть как-нибудь осмотреться. Сильный порыв ветра едва не унес меня. Я был вынужден ухватиться за порог джипа. Хорошо, что «ниссан-террано» тяжелая, наверное, в две тонны машина, она стояла не колтыхаясь, только едва подрагивала в такт мощному двигателю. Вокруг было не видно ни зги. Я постоял чуть-чуть и влез обратно.
— Н у, как? — спросила Полина.
— Ты абсолютно права. Под нами дорога. Впереди огоньки, скоро будет ночлег, — соврал я, чтобы не пугать ее.
— Вот видишь, — сказала Полина, — а ты боялся, — она обняла меня и положила голову мне на колени. — Можно я так? Немножко посплю, что-то глаза слипаются.
Полина тут же уснула. Я вел «террано» сквозь метель, время от времени поглядывал на лежащую у меня на коленях красивую женскую голову, целовал ее и думал, если бы Полина изначально относилась ко мне, как сейчас, ничего из того, что произошло, не случилось… Она бы не уезжала в Америку. Я не сидел бы в тюрьме. На моих ключицах не красовались бы маршальские звезды уголовного авторитета, на груди не синела единственная в своем роде татуировка «есть Счастье в жизни — это Любовь», у меня не были бы отбиты почки и легкие, я не мочился бы время от времени кровью, а папа наверняка бы еще жил да жил… Мне показалось, что ее голова чересчур горячая. Я потрогал ее тыльной стороной руки, потом приложился ко лбу щекой, как когда-то делала мама, пока еще не стала ведьмой, но ничего не понял. Тогда я поцеловал нос, веки и губы, они, кажется, были нормальной температуры. Я подумал, что ее жар мне почудился или что она немножко разгорячилась из-за того, что слишком тепло в машине, и убавил отопление салона.
А что бы тогда было у нас с Полиной? Наверное бы, мы поженились. Купили бы телевизор с пультом, ложились пораньше спать и смотрели все фильмы и все программы, время от времени прерываясь на любовь. А потом сморенные усталостью засыпали, утром вскакивали и бежали в школу, трепали там нервы, оставляя здоровье и с нетерпением ожидая прихода летних каникул, чтобы поехать в Турцию или Китай заработать денег на жизнь.
Хотел бы я этого? Почему-то мне показалось, не очень. Я хотел бы, конечно, чтобы отец был живой, а я был здоровый, чтобы из-за меня никого не убивали и я никого не убивал, чтобы потом, когда я умру, мне было не трудно оправдываться перед Богом. Да, я бы хотел этого. Но также хотел, чтобы за мной на край земли примчалась Полина, и мы бы ехали как сейчас неизвестно куда, и нас ждало бы впереди неизвестно что. Мне было понятно, почему я это хочу.
Но как ни странно, я совсем не хотел, чтобы у меня не было того, что было в последние годы — чтобы меня не прессовали в прессхате следаки и менты, как прессовали, не пытались подчинить своей воле разные охмурялы, и я не дрался бы с ними до смерти за свою независимость. Мне было бы очень жалко, если бы из моей жизни это все вдруг исчезло. И вот этого я не мог понять и стал думать, в чем тут причина, и никак не мог объяснить ее, всякое объяснение мне казалось ложным, пока вдруг не ощутил, но не головой, не разумом, а какой-то тоской, которая появляется у человека, когда он что-то теряет, что, может быть, эти последние годы и есть мои золотые страницы, ведь я провел их в борьбе, у меня не было недостатка в стрессах и в адреналине. Я стал новым, другим человеком, каким никогда не стал бы на воле, я потерял вялость, трепет перед неизвестностью, безотчетный интеллигентский страх перед людьми и вечное чувство вины перед всеми. Я мужественен, стоек и почти ничего не боюсь из-за того, что было со мной то, что было.