Братство. ДМБ 1996
И мы были злы.
Он отрицал это, стоял на своём, но матёрый Аверин сразу всё понял и нам показал. Вот, мол, смотрите на пальцы, как согнуты и в каких местах уплотнение на коже. На харю показывал, потому что с левой стороны лица щетина была явной, отросла, а на правой щеке, которой он прижимался к прикладу, уже подтёрта. Ну и был шрам на брови от окуляра прицела, но совсем старый, почти незаметный. Как сказал Аверин – стрелок с тех пор научился держать винтовку правильно.
Конечно, это не канает для суда, мало ли, охотником он раньше был. Да и он сам кричал, что был биатлонистом, выступал в сборной.
Но дело решилось иначе. Капитан взял его на понт, и снайпер признался. Когда он понял, что мы не купились, тогда-то дерьмо из него полезло. Мол, мочить вас надо, свиньи, так он кричал. «Мочил и буду мочить», – орал он.
За что он нас ненавидел, мы не знали, потому что чеченом он не был, лицо совсем другое, с прищуром, и волосы светлые. Да и по-русски чесал без запинки, разве что акцент был своеобразным. Ну а ещё он кричал, что живёт в Англии, в Бирмингеме.
Аверин сразу сказал одну вещь: никто нам не поверит, и если снайпер попадёт в штаб, его сразу отпустят. Мы с этим не спорили, потому что уже доводилось видеть, как наш генерал чуть ли не вприсядку танцевал перед комиссией ОБСЕ, чтобы их ублажить. Те как раз приезжали к нам на белых джипах, чтобы искать следы нарушения прав человека.
В тот день снайпер не стрелял, но оторвался на следующий.
Так что да, мы не спорили, понимали, что если он и правда иностранец, то отпустят его сразу. Иностранцам тогда был почёт на той войне, их вообще чуть ли не в жопу целовали.
В любом случае, «журналист» после своей тирады вылетел из окна пятого этажа с гранатой в штанах, и до земли не долетел. И это ещё легко отделался. Тридцать четыре зарубки на дорогой винтовке, как мы насчитали. За такое в других подразделениях обходились суровее.
Ну а потом винтовку кто-то пролюбил, как водится в армии…
* * *
На завтрак – чай и хлеб с маслом. Отец ушёл в депо, ну а мне явно надо заниматься чем-то другим, чем просто сидеть дома и смотреть телек.
Из приличного у меня только спортивный костюм-тройка: бежево-синяя куртка, жилет и штаны, ну и ветровка из кожзама. Надо что-то на зиму брать, а то замёрзнуть можно.
Царевич на работе, значит, сначала пойду к Шустрому. Надо понять, почему он тогда уехал на зону и как-то предотвратить? Парень порой ведёт себя грубо, но за любого из нас он пойдёт на всё…
– Борька, к тебе пришли, – его мать, полная женщина в платье с платком на голове, привела меня на кухню. – Ешь быстрее, давай! Мне на работу идти пора.
– Едучий случай, какие люди! – Шустрый при виде меня обрадовался. – Давай, садись, похаваем. Смотри, чё батя принёс с работы! – он показал на тарелки с колбасой.
– Получку продукцией выдали? – догадался я, усаживаясь рядом с ним.
– Ага. Теперь надо растолкать всё, пока срок годности не вышел. Да нарезай потолще, чё вы, городские, вечно экономите? Вот эту с чаем можно, а вот эту лучше не трогай. Её с картошкой надо пожарить, а то духан от неё какой-то недобрый.
Парень, одетый в вечную тельняшку и спортивные штаны, сам налил мне чай и нарезал продукты своей рукой. Шустрый утончённостью не страдал, поэтому старым ножом, явно взятым с мясокомбината, тупым, как валенок, отрезал мне огромный ломоть хлеба толщиной сантиметров пять, кусок колбасы чуть потоньше, и подвинул ко мне круглую пластиковую чашку с маслом с надписью «Rama».
– Чё почём? – спросил Шустрый с набитым ртом.
Он взял две печенюшки из вазы, намазал одну «Рамой», и сверху прикрыл другой.
– Да хочу всех пацанов повидать, – сказал я. – А то чего-то держимся по отдельности. Надо это менять.
– О, ништяк, давно пора. А то Халяву лет сто не видел, – Шустрый засмеялся. – Помнишь, как он тогда с ремнём за мной бегал?
– Ночью снилось. И этот ещё снился, «журналист» тот.
– А, не напоминай, – он махнул рукой. – А я тут утром вспоминал, как Шопен за супом ходил. Думаешь, чё его Баландой поначалу в учебке звали? Тебя же не было тогда.
– Да, приболел. Вот всё хотел спросить…
Я оживился сам, чувствуя, как во время этого разговора возвращаются воспоминания, будто и не прошло тридцать лет. И воспоминания такие, какие приятно вспоминать многие годы спустя, и обсуждать за столом.
– Да тогда помнишь, нам вместо тарелок дали миски металлические? – спросил Шустрый. – Тонкие такие ещё были, вилкой проткнуть можно. Гнулись только в путь.
– Помню.
– Вот, налили в них суп, пар валит вообще, – с жаром продолжал он. – Я их осторожно брал, через рукав, чтобы не обжечься. А тут Шопен прибежал, видит – суп стоит, полная миска. И такой: супчик-голубчик!
Боря сделал паузу, хитро смотря на меня.
– И как схватит эту миску двумя руками! – он протянул руки, изображая, как что-то берёт. – Она горячая, он руки ошпарил, миску уронил, сам облился и как давай орать: ё***ая баланда!
– Борька! – выкрикнула его мать из комнаты. – Хватит матюгаться!
– Вот даже не знал, – я усмехнулся.
– Кадр, конечно, он, – Шустрый откусил кусок хлеба. – Надо сходить к нему, пока он последние штаны не отдал.
– А ты к какой девчонке вчера ходил? – спросил я.
Пока к делу не переходил, да и нечего пока конкретно обсуждать. Просто болтали. Ощущение, будто не видел друга много лет и снова встретил. Поначалу идёт неловкость, он кажется чужим человеком. Но через какое-то время барьер тает, и ты понимаешь, что это тот самый друг, что и раньше, просто повзрослевший.
Само собой, так бывает не со всеми. Но тут иное дело. Для парней-то не было такого перерыва. Это для меня он длился почти тридцать лет. А для них ничего не изменилось.
– Да ну её, – Шустрый отмахнулся. – Ей кто-то наговорил, что у нас крыша едет после войны, и нельзя с нами встречаться. Мол, бухать буду – захлестну. С бандитами не боится ходить, а вот со мной опасно, типа.
– Это она так сказала?
– Ага. Через маму, сама даже не вышла, – парень помрачнел. – А я её даже пальцем не тронул, даже Витьке Кривому по рогам настучал, когда он ей проходу не давал. Вот так-то. И на железку не берут по зрению. В армию-то годен, в Чечню – пожалуйста, езжай! Вот тебе автомат, воюй. А вот работать взять – хрен на рыло! Не подхожу. Надо ещё с Газоном поговорить, а то бабла-то нет совсем. Надо… – он открыл рот. – Ща, погоди… ща… А-ап-ап-ап… апчх**! – нецензурно чихнул Шустрый.
– Борька! – снова выкрикнула его мать, но недоговорила – раздался звонок в дверь.
– Погоди, – сказал я, раз разговор зашёл про бандитов, чтобы он об этом не думал. – Есть у меня мысли, но надо всех собрать. Надо…
– Борька, – к нам заглянула его мать. – Это к тебе…
Этого человека я не знал, Шустрый тоже явно видел его впервые. На кухню вошёл мужик лет сорока, с синими от частого бритья щеками, в зелёной военной форме с погонами майора. Фуражку он держал под мышкой, в левой руке нёс кожаную папку с замком-молнией.
– Ну, здравствуйте, ребята, – насмешливо произнёс мужик. – Это ты Борис Шустов?
– А кто спрашивает? – Шустрый нахмурил брови.
– Майор Ерёмин, следователь военной прокуратуры, – представился офицер. Документы не показал.
– Мы так-то уж дембельнулись недавно, – сказал я. – Уже не военные.
– А это неважно, – майор подошёл ближе к столу. – Дело было в 95-м, вы тогда ещё служили, когда всё случилось. И раз случившееся могло быть совершено военнослужащим, подключаемся мы – военная прокуратура. Поэтому и опрашиваю.
– И что случилось? – спросил я, кивнув Шустрому, чтобы молчал.
– Короче, – он посмотрел на часы. – Много времени нет, поэтому и сам хожу, повесткой некогда вызывать. Международный скандал тут нарисовался, вот и приехал в командировочку. Я расследую дело об убийстве журналиста, гражданина Великобритании, уроженца Латвии. Пропал он без вести в Грозном второго февраля 1995 года, в районе, который был под контролем вашего батальона, где проводил репортаж. Скорее всего, убит. И мне бы хотелось знать детали. Что видели, что слышали, всё пригодится. В Грозный уже уехать не получится, сами понимаете.