Империя света
Прямо сейчас Киен переживал самый опасный момент в своей жизни. Ему не было известно ничего, кроме того, что приказ отдан. Он сгорал от желания узнать хоть что-то еще, а точнее: один ли он мучился этим незнанием. Он хотел понять, сколько и что именно окружавшим его людям было известно о его судьбе. Так Робинзон Крузо, попав после крушения на необитаемый остров, хотел узнать об этом острове как можно больше и отчаянно пытался выяснить, есть ли на нем кто-нибудь еще, боясь, что лишь он один ничего о нем не знает — ведь в таком случае это незнание становилось куда опаснее.
Почему он получил приказ № 4? Либо его раскрыли, либо он сам по неосторожности как-то выдал себя. Может показаться, что это одно и то же, однако разница очень велика. В первом случае это бы означало, что его отзывают из соображений его собственной безопасности, а во втором — чтобы наказать. Проблема заключалась в том, что у него не было никакой возможности узнать заранее о своей судьбе после возвращения. В годы холодной войны были случаи, когда зарубежных агентов КГБ в срочном порядке вызывали в Москву под предлогом важного совещания и потом казнили. «Кротов», помогавших спецслужбам врага, ждала плавильная печь. На глазах у бывших товарищей они медленно тонули в металлическом сплаве, подобно Терминатору. Конечно, иногда их действительно вызывали только на совещание, после чего оправляли обратно. Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего не знаю… Он действительно совсем ничего не знал. После того как устранили Ли Санхека, последние десять лет он жил жизнью забытого шпиона. Особой работы у него не было — отсюда следовала малая вероятность провала. Однако полная уверенность в этом у него отсутствовала. Не исключено, что он мог допустить какую-то ошибку, сам того не подозревая. Или, может быть, возникло какое-то недопонимание. В любом случае у него оставалось меньше суток. За это время надо постараться выяснить хоть что-нибудь. Должна же существовать какая-то зацепка. Наверняка был какой-то знак, но я упустил его из виду. Может, что-то произошло со мной за последние несколько дней? Какой-нибудь странный звонок или подозрительный тип на хвосте? Если и было что-то такое, разве бы я не заметил? Хотя не исключено, что за годы спокойной жизни мое чутье притупилось.
Через несколько минут Киен уже стоял на платформе. Раздался звуковой сигнал, оповещающий о прибытии поезда. Он сделал глубокий вдох и наполнил легкие воздухом. Частички мелкой пыли, беспорядочно движущиеся в воздухе, пьяное дыхание старика, который с утра уже пригубил спиртного, аромат духов молодой кокетки — он будто хотел навсегда оставить себе все эти запахи и что есть силы глубоко втянул воздух ноздрями. Немного задержав дыхание, медленно выдохнул. В это мгновение электропоезд с шумом ворвался на платформу и, замедлив ход, остановился. Пассажиры спокойно стояли у специальных отметок на полу и терпеливо ждали, пока откроются двери. В голове Киена роились вопросы: «Я правда должен вернуться? Можно ли мне туда возвращаться? Будет ли у меня выбор — ехать или нет? Зачем мне вообще возвращаться? Нет, я не могу. Я так не могу. Так нельзя…» Он приложил руку ко лбу и сделал два шага назад. Как только открылись двери поезда, из вагонов хлынули люди, а самые шустрые из тех, что стояли на платформе, проталкивались внутрь, чтобы успеть занять места. Прозвучало объявление об отправлении поезда; автоматические двери вагонов нервно гудели, готовые вот-вот захлопнуться; из головы поезда показалась черная фуражка проводника, оглядывающего платформу; на поверхности вагона красовалась вызывающая реклама джинсов, на которой модель стояла выпятив зад, как утка, а округлость ее ягодиц подчеркивала поблескивающая вышивка в форме чайки; на грязном полу чернели следы от жевательной резинки; пассажиры, успевшие занять место, устраивались поудобнее и с невозмутимым видом смотрели перед собой — Киен стоял в нерешительности посреди всего этого, как вдруг двери вагона, словно устав ждать, с треском захлопнулись перед ним: «Пошел прочь!» Он почувствовал себя так, будто только что было раскрыто его сокровенное желание. Люди, сидевшие в отправляющемся вагоне, словно заглядывали в темные воды внутри него. Чокнутый! Знай свое место! И веди себя соответственно профессии и положению. Мы все проходили, что можно, а чего нельзя делать в этой системе. Не знать этого — уже преступление, неужели тебе это до сих пор невдомек? Убирайся восвояси! Возвращайся в эту империю пламенных букв, размашисто выведенных красной краской; в страну, где дети на стадионах, пытаясь согреть дыханием онемевшие руки, синхронно переворачивают цветные карточки в самой грандиозной в мире живой мозаике; на твою родину, где люди с презрением смотрят на женщин в джинсовых штанах. Твоя республика зовет тебя! Все люди в метро кричали ему, сложив руки у рта. Он мысленно попытался прикрыть уши руками, но это не помогло. Поезд в сторону Понхвасана, как будто отказываясь слушать какие-либо возражения, решительно скрылся в туннеле, оставив за собой лишь резкий металлический отзвук.
Киен остался на платформе один. Его вдруг охватило щемящее чувство тоски. В этих дешевых сантиментах всегда есть какая-то своя прелесть. Киен стоял с закрытыми глазами и старался вчувствоваться в свои ощущения. Он хотел уйти как можно глубже в самого себя, как улитка, выброшенная на сухую землю. Прикрыть глаза и уши, зарыться подальше и забыть о проклятом приказе. А вдруг завтра кто-нибудь позвонит и скажет, что все это был розыгрыш, — кто сказал, что такое невозможно?
В этот момент кто-то прошел мимо и задел его плечо. Киен открыл глаза. Молодой человек в наушниках остановился перед ним и, вытащив правой рукой один наушник, вежливо поклонился: «Извините, пожалуйста».
Такая учтивость шла вразрез с несколько хулиганской внешностью: торчащие ежиком волосы, слегка окрашенные в темно-бордовый цвет, мешковатые штаны с дырами в стиле хип-хоп. «Ничего страшного», — сказал Киен и уселся на лавку. Молодой человек вставил наушник обратно в ухо. Покачивая головой в такт музыке, он присел на край деревянной лавки. Его прическа и лицо точь-в-точь напомнили Киену Барта из «Симпсонов», а на его широченной красной футболке красовалось лицо Че Гевары. Наверное, он сейчас слушает каких-нибудь Rage Against the Machine или что-то в этом роде. А что, вполне подходящая музыка для Барта Симпсона в футболке с портретом Че Гевары: музыканты извергают потоки ругани вперемежку с призывами покончить с этой системой, надрывно крича с дорожек альбома, наполненного образами столичной молодежи с самодельными гранатами в руках, и в каждой песне, написанной в самой капиталистической стране мира, громко звучат слова крайне левого толка, а на обложке — охваченный пламенем вьетнамский буддийский монах в позе лотоса. Что бы подумали Сталин и Ленин, если бы услышали эти песни? Может, у них возникло бы сильное желание отправить всю группу в исправительно-трудовой лагерь в Сибири?
Пятеро рабочих в промокших до колен штанах и с красным флагом в руках медленно прошли мимо Киена и Барта Симпсона вдоль желтой линии у края платформы. Судя по всему, после обеда где-то собиралась какая-нибудь демонстрация. Рабочие тихо о чем-то разговаривали. Не обращая ни малейшего внимания на Че Гевару, они сосредоточенно обсуждали свои проблемы: рост числа непостоянных рабочих мест, антирабочая политика левого правительства, на которое они когда-то возлагали свои надежды, хитрый работодатель, всеми правдами и неправдами избегающий коллективных переговоров.
При мысли о том, что в этом мире у него остался всего один день, картинки повседневной жизни, которые еще вчера казались такими банальными и избитыми, вдруг ожили и зашевелились. Киен почувствовал себя хрупким пересушенным листком второсортной бумаги и с жадностью впитывал все, что чертил на нем окружающий мир своим огромным карандашом. Словно неопытный поэт в порыве творческого вдохновения или юноша, только что испытавший первый поцелуй, он вдруг во всем стал видеть нечто лирическое. Люди и предметы вокруг становились в контрастные двустишия, как Барт Симпсон и Че Гевара, или спонтанно превращались в неожиданные метафоры, как модель на рекламе джинсов и рабочие с красным флагом. Все они словно были персонажами какой-то пьесы, появившимися откуда ни возьмись, чтобы пробудить в нем восприимчивость к капиталистическому обществу.