Реки Вавилона

– И это все?
Сергею не хотелось отвечать ей. Кем она вообще себя возомнила? Учительницей, опрашивающей ученика? Да эта девица младше него лет на пять, раз уж на то пошло! Конечно, охотники всегда смотрели на медиумов свысока. Но он не обязан был это терпеть.
С другой стороны, что, если она права и его дар каким-то образом настроен на существо, которое устроило все это? Сергей снова вспомнил мертвую горничную. За нее никто мстить не будет, никто не попытается выяснить, ради чего у нее отняли жизнь. Так может, у него получится? Нужно пытаться, даже если ради этого придется подыграть Андре.
– Он был богат, раз мог позволить себе такой номер, – отметил Сергей, оглядываясь по сторонам.
– Может, он просто приплатил кому-то из команды, чтобы его пустили в пустующий люкс? – Судя по взгляду, Андра уже знала ответ, ей просто хотелось услышать, что он скажет.
– Нет. Тут все его вещи, они разложены по своим местам аккуратно, без спешки. Вещи это дорогие, вся его одежда, вон те часы – это говорит о том, что он мог позволить себе такой люкс, ему не нужны были махинации с эконом-классом. Обручального кольца на пальце нет, а значит, он либо не женат, либо скрывает, что женат. Но одному ему такие апартаменты не нужны, здесь есть люксы поменьше. Думаю, он просто использовал возможность поразвлечься с местными шлюхами. Это даже проще, чем курортный роман: быстрый секс на корабле, а потом они разбегаются навсегда.
– Неплохо. Всегда знала, что медиумы умеют оценивать людей. Как еще им узнать, с кого сколько денег содрать?
– Не только ради этого, – хмыкнул Сергей. – Да и вообще, тебя это не касается. Я не спрашиваю, чем занимаешься ты, и мне это, честно, не интересно. Так ты согласна со мной?
– Согласна, что он хотел поразвлечься. Не согласна с тем, что он собирался заказать местных девок. С ним уже кто-то был. И этот кто-то не только не утонул, но и успел свалить до приезда спасателей, прихватив вещички. Какой напрашивается вывод?
– Этот кто-то и виновен во всем. Но, во-первых, не факт, что это убийца – может, кому-то просто посчастливилось выжить. Во-вторых, с чего ты взяла, что с ним кто-то жил?
– Во-первых, случайный свидетель если и убегает в панике, когда все вокруг умирают, то точно не собирает перед этим чемодан. А во-вторых, посмотри на это, – Андра обвела рукой комнату. – Он положил вещи на верхние полки, хотя использовать средние гораздо удобней. В ванной распечатаны два подарочных набора для душа. Да и сам он умер, когда лежал на кровати, но явно не собирался спать: вряд ли он так устал, что плюхнулся поверх одеяла. Какие выводы?
– Он жил здесь с кем-то, – вынужден был признать Сергей.
– Вот и все. Но, держу пари, этот «кто-то» не был его почтенной супругой и не значится ни в каких списках. Мы не найдем второго имени, мы только узнаем, кем был этот несостоявшийся ловелас. Но по документам он наверняка жил здесь один, а свидетелей, способных рассказать, с кем он прибыл на борт, не осталось. Вот поэтому мне и нужен ты.
– Я? Почему я?
– Глупый вопрос, – фыркнула Андра. – Я прекрасно знаю, что тебе тут страшно, ты не в своей стихии. Медиумы не вмешиваются в такую войну. А придется! Я не знаю, кто тут был, но он отнял тысячу жизней, а значит, мы играем с большим мальчиком. Его нужно остановить, пока он не натворил дел. Я смогу это сделать, а ты сможешь его выследить.
– Если ты способна его остановить, почему сама не выследишь? И кстати, это не мальчик, а девочка, раз она жила с этим дядькой.
– Не факт, у людей разные предпочтения. А выследить я его не могу, потому что наши способности работают по-разному. Я умею охотиться, ты умеешь выслеживать. Скажи мне вот что: если ты увидишь того, чью энергию чувствуешь здесь, ты узнаешь его?
Сергей мог бы соврать. Более того, ему отчаянно хотелось соврать, послать ее подальше, уйти и забыть, но он не мог. Не только из-за тех, кто умер здесь. Он подозревал, что вопрос со стороны Андры был простой вежливостью. Если бы он отказался, ему все равно пришлось бы помогать ей, признавая, что она сильнее. Так не лучше ли сохранить хотя бы видимость равноправия с самого начала?
  
– Я не уверен, но, думаю, у меня получится, – вздохнул он.
– Вот и славно. Да не трясись ты, тебе не придется с ним драться! – рассмеялась Андра. – Эту часть я беру на себя. Ты медиум, ты сообразительный, поэтому меня устраивает работа с тобой. Возможно, мои наниматели даже заплатят тебе, вот тебе еще один стимул. Нам придется немного поработать вместе, найти того психа, который это устроил, и все – миссия выполнена. Так как, говоришь, тебя зовут?
* * *
Темнота разрывает его на части, пожирает его. Он знает, что ему больно, – должно быть больно, иначе нельзя, – но он уже ничего не чувствует. Оказывается, есть предел, финальная черта, за которой боль становится настолько сильна и вместе с тем привычна, что она больше не ощущается.
Боль – это не самое страшное, по большому счету. Гораздо хуже та разрастающаяся пропасть, которую он чувствует каждый день между собой и нормальными людьми. Даже те из них, что стараются быть вежливыми, не могут подавить в себе жгучий, первобытный страх.
Страх человека перед чудовищем.
К страху примешивается отвращение, поэтому его и держат в темной комнате. Они говорят, что это бережет его глаза, и в чем-то они правы. Ему больно смотреть на свет, его глаза и так почти ничего не видят. Однако темнота спасает не только его, она спасает и тех, других, избавляя их от необходимости смотреть на него. Когда же им все-таки приходится увидеть, ужас в их душе тесно переплетается с отвращением и презрением. Как будто он виноват… но он же не виноват!
Неважно. Бесполезно объяснять все это пожилому врачу, который называет его не иначе как «это». Бесполезно утешать молодую медсестричку, которую вырвало в двух шагах от его кровати, когда она впервые увидела его. Может, они в чем-то правы? Он ведь не человек больше, не мужчина и не женщина – от его тела осталось так мало, что разница просто стерлась. Он все еще чувствует себя мужчиной и помнит свое имя, но он уже никому не сможет об этом сказать, так что – не считается.
Он давно не задает темноте таких наивных вопросов, как «Почему я?» и «За что?». Это раньше они переливались криком в его душе, теперь уже нет. Сейчас его интересуют вопросы попроще: почему я не сошел с ума от горя? Почему не умер от боли? Почему они не убили меня, когда нашли? Безумие и смерть казались такими приятными исходами, будто перед ним открылась бы залитая солнечным светом дорога домой. Он бы уже не понимал, что происходит, ему стало бы все равно. Все что угодно, лишь бы прекратились боль, страдание и унижение.
Но, видно, участь у него такая, потому что время протекало мимо него, а забвение так и не приходило. И вот он здесь, запертый в клетке агонии, чувствует, как его разрывает темнота, а спасения просто нет, этот кошмар будет длиться вечно.
Дверь открывается, впуская в его душную палату робкий свет из коридора и одинокого человека. Его глаза совсем плохи, он не может различить, кто это, видит лишь изящный силуэт на фоне белого сияния. Как ангел с небес… Ему не нужно видеть лицо, он и так знает.
Он узнаёт ее по уверенным шагам – все остальные входят в его палату нервно и стараются побыстрее уйти. Она не спешит, пересекает разделяющее их пространство, садится на стул у его постели. Он чувствует главное: ее запах. Запах одичавшего сада после летнего ливня. Свежая, приятная прохлада. Листья с застывшими на них крупными каплями. Цветы, которые после дождя пахнут так сильно, почти отчаянно. Мокрая древесная кора и сырая земля. Свобода. Она – тонкий и теплый запах из его детства, когда все было хорошо, и он еще не знал, что такое предел боли.
Она садится рядом с ним, единственная гостья, что у него бывает. Он хочет заговорить с ней, сказать хоть что-то, но не может – от его горла осталось кровавое месиво. Раздается лишь глухой хрип.