Плащ Рахманинова
Адель улыбнулась, и Эвелин заметила густой слой помады у нее на губах.
— Она хочет послушать, как ты играешь. Прошу всех сесть, — с этими словами дама вышла из комнаты.
Прежде чем кто-нибудь успел шевельнуться, Адель заговорила с Абрамсами, включая Эвелин, напрямик. Она объяснила, что ее концертное расписание не позволяет брать много учеников, поскольку ей часто приходится отлучаться из Манхэттена. Но она убеждена, что, если рано выявлять одаренных детей, то они могут стать хорошими пианистами, поэтому она и посвятила себя обучению юных и, если бы расписание позволяло, она бы брала только детей до двенадцати лет.
Абрамсы были ошеломлены таким великодушием, их подбородки сами собой кивали, словно признавая, как ошибочно было с их стороны думать, будто их дочь сразу же посадят за фортепиано, и их восхищение только возросло, когда эта прекраснодушная Адель — которая поняла, кто они такие, по их внешности и акценту — стала рассказывать о себе. О том, что она была младшей, тринадцатой дочерью в семье русско-еврейских эмигрантов, которые осели в Канзас-Сити на рубеже веков, что села за фортепиано в четыре года и училась у признанных пианистов Артура Шнабеля и Иосифа Левина, а в 1929 году, после того как выиграла большую музыкальную премию и получила в награду дебютный концерт в манхэттенском Таун-Холле, переехала в Манхэттен.
Михаэла с Чезаром слушали так внимательно, будто должны были выучить все биографии из справочника Who is Who, но Эвелин нервничала, полная благоговения перед важной дамой, такой обворожительной, утонченной, сдержанной. Никто до той поры не вызывал в ней подобных чувств — ни Ирен, ни миссис Оноре уж точно такими не были.
— Не сыграешь ли нам что-нибудь? — спросила ее Адель, как будто она могла ответить отрицательно. Поднявшись, Эвелин прошла по толстому фиолетовому ковру к большому блестящему роялю из черного дерева; крышка на нем была уже откинута, на боковой стенке непомерного корпуса красовалась золотая надпись «Стейнвей». Она стала играть Баха.
Когда Эвелин закончила, Адель спросила, не подготовила ли она что-нибудь еще.
Экспромт Шуберта и вальс Шопена, — ответила Эвелин и сыграла их, не успел никто глазом моргнуть. Адель поблагодарила ее и попросила выйти из комнаты. Абрамсам она объяснила, что их дочь обладает исключительным талантом, но ее плохо учили, поэтому избавиться от дурных привычек будет недешево. Готова ли Эвелин посвятить фортепиано три, а то и четыре, пять, шесть часов в день?
Внутренний голос Михаэлы забил тревогу при мысли о стоимости этого избавления от дурных привычек, но Чезар уже представлял свою дочь великой пианисткой. Его воображение воспарило, рисуя блестящую представительную женщину двадцати пяти лет: длинные, светлые с рыжиной волосы развеваются, лицо в лучах прожекторов, волшебные пальцы играют переполненному залу. Он чувствовал беспокойство Михаэлы по поводу денег, но не придал этому значения: он подключит свое обаяние и будет продавать светским особам еще больше шуб.
— Подумайте над моим предложением, — сказала Адель будничным тоном. Она не могла выделить Эвелин больше урока в месяц, но готова была договориться с другим манхэттенским учителем, которого назвала «ассистентом», чтобы тот занимался с Эвелин как минимум дважды в неделю.
— Подумайте пару недель, — сказала она, протягивая фиолетовую визитку, — ответ пришлете через моего концертного менеджера.
Они усиленно «думали» и советовались друг с другом, пока ехали обратно в Джексон-Хайтс.
— Ты могла бы стать одной из них, — весело бросил Чезар Эвелин; похоже, он принял решение, не дождавшись ее ответа, и теперь внимательно разглядывал других пассажиров, желая убедиться, что и они осознают значимость случившегося.
Кто были эти «они»? Уж точно не окружающие пассажиры.
— Эта женщина выражается как бог-гиня, — сказал он, напирая на «г»; его лексикон значительно расширился, несмотря на огрехи в произношении. — Она так скупа на слова, — продолжал он в восторге. — Говорит немного, только то, что важно.
Пока Чезар вещал, Эвелин смотрела в пространство, будто беседуя с обитателями непознанного мира. Михаэла не слушала: молча качала головой из стороны в сторону и, отвернувшись от семьи, прижалась носом к холодному оконному стеклу, тихо грезя о том, что ее дочери предначертано достичь величия. Кончик ее носа ныл от холода. Старшие Абрамсы были возбуждены и растеряны.
— Ты можешь добираться сама, — сказал Чезар, глядя на Эвелин. — Ты уже ездишь одна на трамвае.
Но Михаэла чувствовала, что предложение Адель масштабнее, чем все, с чем им доводилось сталкиваться.
— Это большой шаг вперед, — объявила она. Внутри у Эвелин все всколыхнулось: все эти разговоры предвещали нечто авантюрное, казавшееся неизбежным, хотя сама перспектива обучения ее не пугала.
Они совещались еще две недели и наконец написали положительный ответ. Потом послали черновик Вите Атти, которая превратила его в грамматически правильное письмо на английском:
10 ноября 1930
Дорогая мисс Маркус,
Мы почтем за честь, если Эвелин будет обучаться у такого выдающегося педагога, как Вы. Она также готова заниматься с Вашим ассистентом. За все в целом мы можем платить по 30 долларов в месяц. Думаете, этой суммы будет достаточно?
Мы очень благодарны за интерес, проявленный Вами к нашей Эвелин.
Искренне Ваш,
Чезар Абрамс
Первое занятие было назначено на начало января. Михаэла известила Виту, которая ответила лаконичной фразой на желтой открытке за три цента: «Интервью, репортеры, концерты, ваша милая Эвелин станет знаменитостью, мазаль тов!» — надпись красной ручкой была окружена поцелуйчиками и сердечками.
— Мы больше не будем переезжать, — заявил Чезар, который все напирал на то, что Эвелин сможет добираться до Манхэттена самостоятельно.
— Она иудейка, — с одобрением пробормотала Михаэла.
Религия Адели было последним, что занимало Эвелин, которая даже не представляла, исповедует ли иудаизм она сама.
— Женщина по фамилии Маркус, — Михаэла произнесла это, раскатывая «а», отчего получилось «Ма-аркус», — непременно иудейка.
Уроки проходили не в небоскребе, а в маленькой студии на Пятьдесят шестой восточной улице: здесь был рояль и два одинаковых деревянных стула. Адель была прирожденным педагогом, она продвигалась медленно, сначала завоевывала доверие учеников, а потом внушала им, что наработка техники — это серьезная задача, на которую уходит вся жизнь. Уроки стоили в пять раз дороже занятий с миссис Оноре, но Чезар великодушно оплачивал их, и Эвелин задумала сама брать учеников от семи до десяти лет, чтобы внести свой вклад. «Надо брать соседских ребятишек, — проницательно заметила Михаэла, — которые не могут найти себе учителя игре на фортепиано». Мать с дочерью объединились, чтобы осуществить сей план.
На следующий год у Эвелин уже было несколько учеников и она зарабатывала по тридцать центов за урок. Все шло хорошо, пока восьмилетняя Глория не сказала маме, что Эвелин ее укусила. Мать с дочерью пришли к Михаэле с доказательством — красной отметиной на ладони девочки. Михаэла пришла в ужас при мысли, что ее тринадцатилетняя Эвелин могла совершить такое преступление. Эвелин не плакала, но чувствовала себя униженной: ей было стыдно из-за того, что она не могла вспомнить, действительно ли кусала ученицу. Она становилась еще более суровой учительницей, чем Адель.
Но спокойствие восстановилось. Эвелин поняла, что нужно Адели, и давала ей это — методично совершенствовала техническое мастерство. Адель показала ей, что такое мелодия, как ее фразировать, как различать самые разные виды крещендо и диминуэндо, как установить темп и придерживаться его или потерять на свой страх и риск. Чтобы добиться всего этого, Эвелин каждый день упражнялась часами — времени у нее оставалось только на школу. Она стала более замкнутой, обращенной внутрь себя в противоположность чертам, свойственным ее пубертатному возрасту — четырнадцати лет.