Плащ Рахманинова

Впоследствии Михаэла рассказала дочери, что в 1923 году, когда ей было пять лет, Эвелин попросила, чтобы ее научили играть на фортепиано. Чезар пришел в восторг: его темноглазая красавица дочурка будет пианисткой. Они с Михаэлой были далеки от музыки, но дедушки и двоюродные братья Чезара играли на цимбалах и добе, большом барабане, под звуки которых плясали на своих хуторах близ Барлата. Бережливая Михаэла подчинилась: она стала каждую неделю откладывать четверть суммы, выдаваемой ей на еду, и к шестому дню рождения дочери нашла темно-коричневое пианино за восемь долларов. Трое коренастых мужчин подняли его на второй этаж и занесли в квартиру с двумя спальнями, где они теперь жили. Чезар договорился о еженедельных уроках фортепиано для Эвелин с Ирен Боиамичи: ее мать-итальянка постучала к нему в окно и стала одной из лучших клиенток. Он разговаривал с ней по-итальянски и гладил по спине.
  
Ирен было лет двадцать, маленькой Эвелин она казалась взрослой дамой. Она ярко красила губы, и у нее была полноценная грудь. Прелестные мягкие руки и орлиный итальянский нос придавали ей исключительную красоту. Ирен купила Эвелин блокнот; на каждом уроке она записывала туда ноты и учила девочку играть по ним.
Ирен занималась с Эвелин год, потом переехала. Дата ее отъезда отложилась в памяти Эвелин, потому что незадолго до этого ей удалили гланды в Бруклинской больнице на другой стороне Вильямсбургского моста. Потом Абрамсы и сами перебрались из Ист-Сайда в Бруклин. Несколько месяцев спустя Михаэла отвезла дочь на трамвае в музыкальную школу, где ее прослушали несколько дам. Они попросили ее выйти в коридор, где ждала Михаэла, а затем одна из дам сообщила матери с дочерью, что Эвелин принята.
Новой учительницей Эвелин стала миссис Оноре, высокая худая дама, говорившая по-английски с таким сильным французским акцентом, что Эвелин ее не понимала. Каждую неделю Михаэла отвозила дочь из Флэтбуша, где они теперь жили, в музыкальную школу на Атлантик-авеню тем же путем, на трамвае. Эвелин канючила, чтобы ей разрешили ездить самой, но Михаэла отказывала. Вагон проносился по Оушен-авеню, мимо Проспект-парка, затем — по Флэтбуш-авеню до музыкальной школы, низкому ветхому зданию серого цвета, где пахло дезинфицирующим средством. Миссис Оноре была не такой дружелюбной, как Ирен, не писала в блокнотах. Она открывала нотную тетрадь на том месте, которое Эвелин должна была играть, и слушала, а потом говорила что-то непонятное — на этом урок завершался. Задавала Эвелин короткие прелюдии и фуги Баха и оживлялась, только когда просила ее сыграть музыку Дебюсси для детей, — тогда ее глаза сверкали, как две звездочки, и она становилась очень забавной, настоящей француженкой.
Чезар объявил, что они снова переезжают, на этот раз в Куинс. Его наняли в одну компанию в Астории, поставлявшую шубы ручной работы в лучшие магазины Нью-Йорка. Нанявший его босс был еще одним румынским евреем по имени Моше. Компания обслуживала богатых клиентов, и ей требовались навыки Чезара. Только он мог порезать норку на идеальные квадратики по семь миллиметров, или четверть дюйма, а потом сострочить их на самой современной швейной машинке 1920-х годов, чтобы получился узор домино.
«Европейская мудрость» — так называла это Михаэла, недавно пополнившая свой английский лексикон; она произносила эти слова медленно, с сильным акцентом и с одобрением кивала, довольная тем, что ее мужа наконец-то оценили по достоинству. И дальше пускалась в разглагольствования о том, каким тяжелым путем они к этому пришли.
— Твой отец терпелив, и у него твердая рука, — говорила она.
Выяснилось, что Моше не босс, а менеджер по продажам. Они с Чезаром часто беседовали о шкурках лис и норок, которые Чезар мальчиком видел в Румынии.
Потом Чезар нашел квартиру с одной спальней в Джексон-Хайтс, откуда удобно было добираться на трамвае до склада, где он работал (метро в Куинсе открыли после 1928 года). Михаэла заявила, что теперь слишком далеко ездить каждую неделю на Атлантик-авеню ради уроков фортепиано. Эвелин запротестовала — она могла бы добираться сама. Чезар встал на сторону дочери: он будет отвозить Эвелин по субботам, в свой выходной. Уроки с миссис Оноре перенесли на субботу, и каждую неделю Эвелин приходилось совершать целое путешествие, которое ока так любила. Нагруженные сэндвичами с маринованными огурцами, они ехали с папочкой на трамвае, дважды пересаживаясь: на Гранд-стрит и на Фултон-стрит — путь длиной в два часа.
— Четыре часа! — ахнула Михаэла, когда впервые об этом услышала. — Нет, Эвелин, мы найдем тебе другого учителя.
* * *
— Знаешь Виту с первого этажа? — как-то раз, до переезда из Флэтбуша, спросила Михаэла у Эвелин тоном водевильной актрисы с Деланси-стрит. — Ее бросил муж. Оставил без гроша. Каково ей, а? Ее сынишке Мюррею нечего есть. А вот нам повезло. Чезар такой славный.
Вита была отзывчивой, по-английски говорила как аристократка. Шестилетний Мюррей — на три года младше Эвелин — однажды зарделся и поцеловал ее. Это не понравилось их соседке Джозефине, странной пожилой женщине с сильным немецким акцентом, носившей темные платья и туфли на шпильках. Своих детей у нее не было, и она сказала Михаэле, что Мюррей «больной».
— Он ее и за грудь трогал? — добивалась она ответа.
Эвелин старалась ей не попадаться на глаза, потому что Джозефина пожаловалась, что звуки пианино ей мешают, и назвала ее «п-п-паразиткой».
— Какой будет наша новая квартира? — спрашивала Эвелин Михаэлу.
— С двумя спальнями, на втором этаже, с двумя спальнями. У тебя будет своя комната, а Бенджи может спать с нами.
— Мы возьмем с собой пианино?
— Глупышка, — отвечала Михаэла, — конечно, мы возьмем с собой пианино.
Эвелин казалось, что Джексон-Хайтс — это так далеко. Пианино перевезли вместе с диваном и креслами, и комната Эвелин оказалась такой просторной, что туда поместился бы инструмент побольше. Десятилетняя девочка светилась от гордого осознания, что теперь у нее есть собственное убежище. Мать повесила там занавески из белого тюля и поставила раскладушку. Эвелин нашла вазу и нарвала одуванчиков на крохотной лужайке возле входа в подвал. Она стала ходить в школу № 69 на Тридцать седьмой авеню: добиралась туда пешком и после уроков спешила домой, чтобы поупражняться перед субботним занятием. Миссис Оноре требовала, чтобы она упражнялась по два часа в день, нагружая ее Бахом и Дебюсси, пока вдруг неожиданно не объявила, что Эвелин готова к прослушиванию у другой учительницы, «известной пианистки».
Михаэла возликовала: «Наша Эвелин становится знаменитостью, совсем как ее отец». А младший брат Михаэлы Макс, который к 1928 году успел эмигрировал в Америку со своей женой Адрианой, но английским еще не владел, проворковал на Хануку: «Эвелин, бубула, когда-нибудь ты сделаешь мамочку очень счастливой».
Эвелин была умной девочкой и хорошо успевала по школьным предметам: письму, чтению, истории, географии, арифметике, — но еще не представляла, какой путь ей избрать. За три месяца не случилось ничего нового, только поездки на Атлантик-аве-ню стали чаще. Теперь Михаэла возила туда Эвелин по средам, оставляя Бенджи с Витой, а Чезар по-прежнему отвечал за субботы. Наконец миссис Оноре объявила, что «прослушивание» пройдет в роскошных аппартаментах в Манхэттене.
42
Михаэла с Чезаром сопровождали дочь. Но у Эвелин сдали нервы, и по мере того как лифт поднимался — казалось, подъему не будет конца, — ей становилось все страшнее. Они остановились на верхнем этаже, где их встретила высокая женщина в красном костюме. «Это та самая известная пианистка?» — подумала Эвелин. Женщина провела их в просторную комнату с большими окнами, из которых открывался вид на Манхэттен. На диване полулежала девушка с волнистыми черными волосами и мягкими карими глазами.
— Это Адель Маркус, — представила ее высокая дама, — одна из судей [4].