Счастливчик (СИ)

Он со всей силы схватил её сзади за грудь. Николетт взвизгнула.
— Вы что, с ума сошли? Больно!
Он со смехом отпустил её.
— Да, у тебя всё настоящее. Но ты же понимаешь, глупая, что дурно иметь такое тело?
— Чем же дурно? — сердито спросила она. — Другие считают, что это красиво!
Окассен с размаху влепил ей пощёчину. Николетт заплакала и, сев на лавку, закрыла лицо руками.
  
— Это тебе за «красиво», — сказал он, встав перед ней. — То, что грешно, не может быть красиво, ясно тебе?
— Мне ясно, что ты — злой дурак, — с отвращением произнесла Николетт.
Он повалил её на лавку с такой силой, с какой нападал на противников во время тренировок в рукопашном бое.
— Мерзкая тварь, блудня! Я знаю, что у тебя на уме одни пакости. Ну, если ты осмелилась на это...
Он сунул руку ей под платье. Николетт отбивалась изо всех сил, била его, царапала. Но он был куда сильнее, руки жёсткие, как сталь. Сколько Николетт не сопротивлялась, он добился своей цели — засунул пальцы в её лоно. И тотчас отпустил.
Вся красная, как рак, она с рыданием бросилась к очагу. Окассен вытер пальцы о кафтан.
— Что ты ревёшь, дурочка? Всё в порядке. С прошлого раза ты своей невинности не потеряла.
Она даже говорить не могла — вся дрожала от слёз.
— Хватить ныть, покорми меня. Я голодный.
Он сел за стол. А тут и мадам Бланка вошла.
— Ты ещё не поел, сынок? — спросила она. —А ты что плачешь, Николетт?
Девушка ничего не ответила. Молча поставила перед Окассеном тарелку с горячими пирожками. Налила в кружку сидра. Может, стоило бы пожаловаться хозяйке, когда это произошло впервые. Но Окассен «стерёг» её целомудрие подобным образом уже полгода. Какой смысл говорить теперь?
Страшный стыд мучил Николетт при одной мысли об этом. Она смогла бы понять, если бы он принуждал её к близости, как это делали многие молодые сеньоры со служанками. Но о таком и речи не было.
 Глава 4 Помолвка Николетт 
Вскоре после того, как Окасен и Бастьен прошли посвящение в рыцари, их пригласили на бал в замке графа де Брешан. Самой красивой среди приглашённых дам, бесспорно, была Мелинда де Люссон. Сам граф поднёс ей венок из алых роз, что означало титул прекраснейшей. Во время танцев у Мелинды отбоя не было от кавалеров, но чаще всех её приглашал маркиз де Гюи.
Бастьен настороженно наблюдал за тем, как Мелинда танцует с Гюи. Слишком много нехорошего болтали об этом молодчике. Да и рожа у него была невероятно шельмовская — когда-то красивая, но к тридцати годам ставшая довольно потасканной. К тому же, у Гюи был только один глаз — второй он потерял в давнем поединке. Жизнь маркиза состояла из долгов, скандалов и дуэлей. Соседи терпеть его не могли, потому что он постоянно провоцировал ссоры и тяжбы то с одним, то с другим.
Гюи совершал набеги на соседние владения, грабил проезжающих купцов и даже чужих крестьян. Много раз подавали на него в суд, а однажды даже отлучали от церкви. Но из всех неприятностей Гюи ловко выкручивался, пуская в ход то интриги, то подкуп. Одним словом, премерзкий тип, и не стоило бы Мелинде так любезно улыбаться ему.
Предчувствие не подвело Бастьена. Не зря Гюи увивался вокруг юной красотки. Он возжелал Мелинду всей своей мутной душой. В середине бала, когда вино и танцы превратили благородное собрание в хаотичную разгорячённую толпу, Гюи свистнул своим слугам, и четверть часа спустя его свита уже мчалась во весь опор прочь от замка. Поперёк седла Гюи лежала связанная Мелинда.
Стража у ворот подняла тревогу. Гости оседлали коней и бросились следом за Гюи. Первым скакал Бастьен, проклинавший себя за то, что увлёкся разговором с приятелями и проглядел момент похищения.
Задержать мерзавца не удалось. Ворота его замка захлопнулись прямо перед носом у погони. Крепкие дубовые створки, обитые толстыми полосками железа — такие легко не вышибить! Из башенки выглянул стражник, одноглазый, как и хозяин, и ехидно поинтересовался, не запыхались ли достопочтенные гости.
— Передай своему сеньору, что он подлец! — закричал Бастьен, срывая голос. — Мы начинаем штурм!
Слуги графа де Брешана срубили в лесу дерево, подходящее для тарана. Скоро ворота затрещали от ударов. Сверху в осаждавших бросали камни и стреляли из луков.
Один из камней угодил Бастьену в плечо. Но он даже не обратил внимания на боль. Стрелял снизу и яростно ругался по-венгерски. Хуже всего, что Гюи не появился на стене, и голоса его не было слышно. Это означало, что негодяй сейчас с Мелиндой. Может быть, он уже взял её силой. Боже, бедная Мелинда!
— Надо сделать лестницы, — скомандовал граф де Брешан.
Мужчины мигом взялись за дело. Свалили ещё два дерева, быстро нарубили в стволах выемки-ступеньки и подняли импровизированные лестницы на стену. Люссон, отец Мелинды, и шевалье де Витри полезли первыми. Они добрались до верха стены, но тут солдаты Гюи оттолкнули обе бревна. Витри и Люссон упали с высоты трёх туазов, а сверху на них рухнули лестницы. Люди бросились к ним, и обнаружили, что оба воина мертвы.
Окассен де Витри побледнел до синевы, лицо его исказилось безумной яростью.
— Отец! Они убили моего отца!
Схватив топор, Окассен заорал:
— Что стоите? Поднимайте лестницу, ну!
Он взбежал по бревну с такой скоростью, что солдаты на стене опомниться не успели. Окассен стал рубить налево и направо с дикой злобой.
— Молодец, Витри! — с восторгом кричали снизу.
Бастьен взбежал следо за кузеном. Теперь они вдвоём рубили лучников Гюи.
Но тут раздался мужской крик:
— Стойте, стойте!
Это был сам Гюи. Он тащил за руку — сердце у Бастьена сжалось — заплаканную Мелинду.
— Я обвенчался с мадемуазель де Люссон. Она уже моя жена, — с довольной рожей заявил Гюи. — Бросьте драться, господа! Пойдём вино пить!
Может, кто-то из осаждавших и отправился праздновать возмутительную свадьбу прохвоста Гюи. Но не Окассен и Бастьен. Они уехали домой, увозя с собой — один погибшего отца, другой — сгоревшую в пепел любовь.
После похорон Окассен принял на себя все хозяйственные заботы, которые прежде лежали на шевалье де Витри. Имение сейчас было не настолько бедным, как до приезда Бастьена. Покойный шевалье успел отремонтировать надворные постройки и завёл больше скота. Окассен показал себя неплохим хозяином. Он выгодно продал партию молодых овец и затеял строить ветряную мельницу.
Бастьен не помогал кузену. Он целыми днями лежал на кровати, одетый и в сапогах, глядя в потолок горячими сухими глазами. Выходил, когда звали к обеду, но практически ничего не ел. Грыз хлеб, запивал кубком вина и молча уходил из-за стола.
Николетт заглядывала к нему по нескольку раз в день.
— Хотите молока, мессир Бастьен? — ласково спрашивала она. — Я только что подоила корову.
— Спасибо, милая. Не хочется.
— Может, вам свечу зажечь? Уже темнеет.
— Не утруждайся. Мне всё равно.
В конце концов Николетт села к нему на край кровати и посмотрела прямо в лицо — робко, жалобно и в то же время покровительственно.
— А плечо у вас больше не болит?
— Нет, прошло, — равнодушным тоном ответил Бастьен.
— Отчего же вы лежите целыми днями, не ездите на охоту?
— Не хочу, — с трудом сглотнув, ответил Бастьен.
Николетт опустила глаза, а потом снова посмотрела прямо ему в лицо.
— Вы горюете из-за мадемуазель Мелинды?
Впервые она спросила так откровенно. Они никогда не обсуждали вдвоём свои личные дела. Вообще почти не общались наедине. Николетт просто подавала, приносила, иногда задавала незначащие вопросы — какая погода на дворе, много ли ягод в лесу. Бастьен вздохнул и и с отчаянной тоской посмотрел в глаза девушки.
— Оставь, Николетт! Зачем ты меня мучаешь?
— Я не мучаю. Просто хочу дать вам совет.
— Ты? Совет?
Бастьен посмотрел а Николетт, точно впервые в жизни увидел её. Она была такая милая, словно прохлада шла от её мягких белокурых волос, серых глаз, бледных щёк. Нарукавники и косынка на ней были белее снега.