Благословенный. Книга 6 (СИ)

«Вот она — Россия!» — философски думал я, вглядываясь во тьму, лишь слегка озаряемую тусклым светом небосвода, и с беспокойством ощущая, как постепенно замерзают промокшие насквозь ноги. «Какой бы ты ни был могущественный правитель, но стоит кучеру сбиться с пути, и вот ты уже на краю гибели». В памяти тут же начали вставать истории про путников, таким же образом сошедших с торной дороги и, заблудившись, просто замерзших вместе с ямщиком и лошадьми. Таких рассказов здесь слышал я немало, причём речь шла о непростых людях — богатых купцах или дворянах. А ведь с мокрыми ногами можно запросто схватить воспаление лёгких, которое само по себе очень редко проходит! И ладно я, с путешествующий с целым взводом докторов за спиною; а что делать вот такому вот промокшему насквозь Васе? Везёт он, скажем, плиточный чай по Сибирскому тракту, и попадает в такие «зажоры», а вокруг — ни одного доктора на тысячу вёрст… Стоит ли удивляться, что у нас такая высокая смертность?
  
— Слышишь, Василий, может, вернёмся по следу, да поищем дорогу? — спросил я кучера.
— Не сумлевайтесь, Ваше Величество, я ж направление знаю! Выйдем на дорогу, непременно! — с напускной самоуверенностью отвечал тот, совершенно меня не успокоив.
Между тем всё сильнее темнело, а лошади, идя по целине, выбивались из сил. Мы с Никитой Григорьевичем были встревожены и уже прикидывали, как будем ночевать прямо в поле, но тут Волконский воскликнул:
— Эй, Василий, постой-ка! Смотри, вон там, вроде бы блеснул огонёк?
Мы встали и принялись яростно вглядываться в ночную тьму. Действительно, в разрывах снежных зарядов где-то вдалеке виднелся тусклый жёлтый свет, как будто кто-то поставил на подоконник свечу.
— Как думаешь, Василий, далеко до него? — спросил я.
— Должно, с полверсты будет! Господский дом, видно!
— Думаешь? — с надеждой спросил я.
— Конечно! Крестьянское оконце мы бы и заметить не смогли бы! — уверенно заявил ямщик.
— Ну, поехали тогда, с Богом! — произнёс я, надеясь на традиционное русское гостеприимство.
Вскоре мы увидели в облаке густого падающего снега очертания большой дворянской усадьбы. Юный Волконский, смущаясь, поднялся по заснеженным каменным ступеням и постучал. Ему не сразу открыли, и моему адъютанту пришлось довольно настойчиво барабанить в дверь. Наконец, блеснул свет в проёме, Никита Григорьевич что-то объяснил открывшей прислуге, и дверь до поры захлопнулась: видимо, слуга пошёл докладывать о случившемся своим господам.
— Никита, давайте не будем пока раскрывать моё инкогнито — попросил я Волконского. — Не стоит способствовать распространению слухов!
— Как же вас представить, Александр Павлович? — удивился тот.
— Ну, скажем, капитан Иванов! — выпалил я первую попавшуюся фамилию
— А имя?
— Ну, Александр Иванович!
— Слушаюсь, Ваше Вел…
— Цыц! Какое Величество⁈
— Слушаюсь, капитан! — на новый манер, без «благородий», ответил Волконский и тут же принялся срывать с мундира свитский аксельбант и вензель, торопливо пряча знаки своей близости ко двору в карман шинели.Мне, к счастью, этого не требовалось — по примеру Иосифа Виссарионовича, любившего полувоенную форму, я ездил в морском мундире безо всяких знаков различия.
Наконец нам отворили, и мы смогли уйти с промозглого холода в тепло человеческого жилья. О, какое же это прекрасное чувство, когда, намерзнувшись на улице во тьме «волчьей ночи», приготовившись мысленно к самому скверному исходу, ты оказываешься вдруг в тепле, рядом с доброжелательными людьми! Нет, кто не бедствовал на русской дороге, тот не ведает счастья избавления!
Хозяином оказался военный, майорского чина, по фамилии Епишев, Григорий Александрович. Встретил он нас по-простому, в шлафроке. Дородная его супруга, Елизавета Тимофеевна, в розовом домашнем капоте*, представившись непрошенным гостям, отправилась тут же хлопотать насчёт ужина и чая; хозяин же первым делом проводил нас в отведённые помещения, дабы мы смогли скинуть, наконец, мокрую одежду и привести себя в порядок.
— Не взыщите, господа, — извиняющимся тоном произнёс майор, со свечой в руке возглавляя наше шествие и оборачиваясь на лестнице, отчего по стенам вокруг заплясали тени — но комната свободная у меня только одна. Вам будет постелено в бельэтаже, а господа медикусы заночуют в людской. Увы и ах, но это всё, чем могу выручить!
— Ничего, нам и то хорошо. Много лучше, чем ночевать на станции! — утешил его Волконский.
— Да уж… Раньше-то у нас другое было. А теперь одно крыло дома и не топим даже, до́рого стало! — пояснил хозяин.
Действительно, на лестнице было очень прохладно. Левая половина дома буквально излучала ледяной холод, и лишь правая была жилой; лестница же, находящаяся посередине, оказалась местом, где в этом доме сталкивается «лёд и пламень».
— Устраивайтесь, и милости прошу пройти вниз, на чашку чаю! — напутствовал нас хозяин и оставил нас одних.
Комната оказалась небольшой, но приличной. Заспанный слуга принёс толстые пуховики; мы переоделись и вышли вниз, в просторную столовую.
Принесли чай в больших лужёных железных чайниках. Надо сказать, что самовары при Екатерине ещё не были в широком употреблении: использовали простые, разного размера чайники, которые кипятили на спиртовых жаровеньках. Подали ароматный чай; я тотчас же узнал «Эрл Грей», введённый мною в обыкновение несколько лет назад.
— Очень вкусный чай нынче продают, вот, попробуйте! — добродушно потчевала нас Елизавета Тимофеевна.
— Да оставь, душа моя; неуж гости из Петербурга его не знают? — урезонивал супругу майор.
— А тебе почём знать, а? Может, и нет!
— Очень вкусный чай, и ароматный! — поспешил я с похвалою, не желая быть свидетелем супружеской размолвки по столь ничтожному поводу. — Не так давно ведь он появился, правда?
— Да, хоть что-то стало лучше! — печально вздохнула хозяйка, подливая нам ещё чаю.
— Да, раньше-то у нас по-другому было! — подтвердил отставной майор. — Богато жили, не чета теперешним временам! Дом этот строили — ведь никому не заплатили ни копейки — всё своими людьми! Дворни много было; обедали сам-тридцать, а за стулом каждого гостя стояло по слуге! Даже театр свой был! В день приезда сына со службы и в день ангела Елизаветы Тимофеевны у нас, за этим вот столом, разыгрывались и увертюры, и целые симфонии старинных опер; и порядочно ведь разыгрывали!
— Что же делали все эти люди, когда не было ни представлений, ни гостей? — удивился я.
— Да уж находили, батюшка, чем их занять; без дела никто не сидел! — уверила меня майорша. — Носки шерстяные вязали, перчатки; бельё штопали — да мало ли по дому дел!
Я мысленно только вздохнул. Крепостные музыканты и артисты большую часть своей жизни у них, как старее бабки, вязали носки, и хозяева — милые, в общем-то люди, — считали это нормальным. Интересно, что ответили бы представители этих профессий в 21-м веке, предложи им кто-то из антрепренеров подобный удел?
Тем временем подали ужин, составлявший смесь «французского с нижегородским», да еще и усугублённую требованиями «Великого поста»: пшённую кашу с черносливом, соте, галантин, гречневую кашу на прованском масле, кулебяку с капустой и грибами. Окончив ужин, прошли в гостиную, где снова подали чай, с вареньем из непонятной ягоды на блюдечке. Пришли две хорошенькие, свежие девушки в муслиновых платьях, хозяйские дочери — одна лет 16-ти, другая помладше. Старшая поначалу стреляла глазками в мою сторону, но затем, видимо, заприметив венчальное кольцо, переключилась на Волконского.
— А сын ваш где служит? — поддерживая беседу, спросил я хозяев.
  
— Поручиком в Углицком полку! Стоят теперь где-то в Восточной Пруссии — с гордостью сообщил хозяин.
— Участвовал в деле? — спросил я, припоминая, что часть эта побывала в самом пекле боёв.
— Да, и при Ружанах, и затем, под Лёбусом. Писал нам, что очень жаркое было дело!
— Мы едем как раз в те места. Ежели желаете, можете с нами что-нибудь ему передать! — сообразил предложить им Волконский.