Прорыв
Появились вдруг, точно из осеннего воздуха, острое чувство побратимства, единой судьбы. Как у экипажа корабля, попавшего в гибельный шторм.
Видишь, каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
Израиль неправдоподобно тих, быстр, предупредителен. Словно бы он перестал быть Востоком.
Одно тревожит. Вакуум информации. Город полон слухов, один другого нелепее. Никто ничего не знает. Это начинает взвинчивать, раздражать: они что, все вымерли, что ли? И Голда, и Даян? Может, впали в "сталинскую депрессию", из которой "великий и мудрый", помнится, не мог выкарабкаться почти две недели?
В Тель-Авиве, в доме журналиста, мне шепнули, что Даян собирал главных редакторов ивритских газет. С одним из них я был знаком, отправился к нему. Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под огнем тяжелой артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы.
-- Мы потеряли канал, -- наконец сообщил он. -- Новые русские ракеты прожигают наши танки... Это разгром... Даян сказал, что вечером выступит по телевидению.
Но министра обороны к телестудии не подпустили. Естественно, отменить явление Даяна перед народом Израиля не имел права никто, кроме Голды Меир. Вместо него на экранах объявился моложавый генерал Аарон Ярив, бывший начальник разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не сообщал о ней простому люду, отродясь, ни звука.
Свой опыт он развил блистательно: "...нет никакого повода преувеличивать опасность, грозящую народу Израиля, -- решительно заявил он. Если бы он добавил еще: "Армия -- это нечто особенное...", картина была бы полной...
В отчаянии я позвонил Гурам. Лия сказала, плача, что Дов в госпитале. Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
Дов лежал в большой светлой палате. Одна нога в гипсе. Толстая, как труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся.
-- Ты чего развеселился?
-- Так ведь помрешь от хохота. Советы целят в одну точку. Левая нога, чуть выше щиколотки. В Воркуте стрелок достал. Затем с поезда сбросили; и тут осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
У тумбочки Дова гора апельсинов, конфет, пачки три печенья. Израиль забрасывает госпитали подарками.
-- Давай, старик, подхарчимся, -- весело говорит он. -- Наум где?... А Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь я за Сергуню. Целил в Магадан, попал на Иордан. Там, старик, такая резня!.. А его, вроде, на Хермон перебросили. На самую вершину. Гуля свитер отвозила. Всех порешили на Хермоне... -- Дов потемнел лицом, подобрал губами несколько волосков бороды, закусил, зубы скрипнули. -- Мы Голде с Даяном ни отца, ни эту войну не простим, помяни мое слово! Все просрали, паразиты!
Дов поел, чуть успокоился, рассказал, как настигла война. Привез свою продукцию. Сгрузил на Голанах краном блоки, плиты. Укреплял бункер на вершине.
-- ...Привариваю автогеном блок. Отлетает вдруг от взрыва дверь. Выглядываю. Мать честная! Танк -- Т-54, метрах в сорока. Карабкается вверх, ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер у новобранца. За ним еще дымят... С другой стороны холма, слышу, ревет наш "центурион". Кто первый жахнул, не понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. -Война непьющих... Смеешься. На Голанах ночью зуб на зуб не попадал. У каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну? Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки все конфеты с ромом, и горстью -- в рот. Вот отчего у него борода у губ рыжеватая. От рома... -- Так, значит, лежу, жую землю. Вижу, "центурион" горит. Кричу благим матом, чтоб выпрыгивали. А они хобот опустили и -- в упор! В упор!.. Ору, забыл, что меня никто не может услышать -"Вылезайте, мать вашу!.. "Во всех армиях, Гриш, экипаж имеет святое право оставить горящий танк или самолет. А чтоб вот так?! Ни в одной войне не бывало. От отца знал. От зеков-танкистов. Раз огонь занялся, тикайте, братцы! Законно! Я ору, а они шмалят в упор. В упор! Кибуц ихний внизу, что ли? Танков семь "схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела, как отрубленная голова. Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых: кто в танке был? Интересно мне. Это ж почище, чем Гастелло.3
Никто не знает. Один парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк Додика... Фамилии сказать не успел. Нас взрывом расшвыряло, сознание потерял. Пришел в себя, вроде цел. Кругом все горит. Как на адской сковородке... Слышу, кричат откуда-то снизу, кто знает, как запустить русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор водил в лагере, да и машину знаю. Посидел, пошуровал рычагами. Гляжу, дернулся, гад. Пошел!.. Тут из-за хребта "скайхок" израильский. Ка-а-к жахнет по мне! Дура, кричу, ты что?! А? Был бы пост радионаводки -- ему б указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем, вывел я из ложбины пять танков. Целехонькими. Нате, говорю, от России подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..
Тут простучал в палате костылями какой-то парнишка, сунул Дову маленькую бутылку, сказал: -- Твоя принесла, бывшая... Что?.. Мать ей не разрешила выйти из машины...
Дов аж руками всплеснул. -- У-ух, сука! Верна себе. Застращала мою пташку... -- Открыл зубами пробку, отхлебнул, мне. протянул бутылку, не отстал, пока я не пригубил. Французский!..
-- Так и остался я у танкистов. -- Дов отхлебнул еще глоток, затем вылил из пузырька какое-то лекарство, перелил туда коньяк и лишь тогда успокоился.
-- Спрашивают фамилию. Я отвечаю: "Маршал бронетанковых войск Гур".
Больно длинные, говорят, у русских фамилии. Сократили. Имя -- Маршал, фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!
Я покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться: навстречу несли и несли носилки с ранеными. Ранения страшные, смертельные -- от базук, прожигающих броню. Многих не могут опознать: железные солдатские жетоны с номером расплавлены.
Невольно подумал о Голде, фотографии которой снова появились на страницах газет. Какая трагедия -- быть у колыбели государства, "еврейской мамой", а уйти под проклятия солдат, брошенных в фортах и блиндажах на произвол судьбы.
Полдня я искал остальных Гуров. Ни Наум, ни Яша не отвечали. От отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое! Наконец, я наткнулся на Регину. Она сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление армией.
Через час я отыскал Яшу, сидевшего на скамейке, среди сырых и остро пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу за папиросой. Оказывается, он здесь с утра; вошел в управление и сказал прямо: "Я хирург, опытный, здоровый, -- и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"
Яше сказали, подождите, мы обсудим это. Когда будет надо, мы вас вызовем.
-- Нет, сейчас, -- возразил Яша. -- Я уже пришел. Давайте направление!
-- Савланут! -- сказал мужчина в военной форме и босоножках. Услыша "савланут", Яша просто озверел: -- Можно талдычить "савланут" кому угодно, -- вскричал он, -- но не раненым, истекающим кровью!..
Военные чиновники переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел на скамейке.
И вот мы сидим с ним, и час, и два, и три. Каждые десять минут над головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а мы все ждем.
Наконец из управления вышла солдатка, дала Яше бумажку и затараторила на иврите. Яша уловил лишь то, что его направляют в Синай, а я разобрал, откуда уходит самолет и в какое время. Сложив понятое вместе, оба закивали, ответствуя солидно и, конечно же, на иврите:
-- Беседер! Беседер!4
Оказалось, мы оба не поняли ни черта. Во всяком случае, меньше половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное имущество здесь, на центральном складе. В том числе, железный жетон с номером. Этого мы не постигли, и утром Яша явился на военный аэродром в рубашке апаш и московских босоножках с дырочками. Он был единственным штатским, и его не хотели пускать. Яша показал направление, в котором было написано "кацин-рефуа", офицер-доктор. Офицеры, стоявшие в очереди на посадку, засмеялись, кто-то схватил его за руку, и во мгновение ока Яша оказался в зеленом израильском самолетике "Арава". Доктор, что с него возьмешь!