Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль

Вжав кнопку сброса и почувствовав запах пороха от сработавших замков, налившись кровью по шею, Раков вывел бомбардировщик в горизонтальный полет над самой водой.
– Попали! Взрыв у носовой трубы! Второй за нами… Хорошо идет… Хорошо идет… Хорошо идет… Попал! – орал, гнусаво захлебываясь, в переговорное устройство стрелок, скукожившийся в позе эмбриона. – Третий выводит… Хорошо вышел… Автомат на миделе по нам! Влево!
Полковник, привыкший в таких случаях сначала делать, а потом уточнять или переспрашивать, толкнул педалями руль, и машину вынесло влево, пропустив густую трассу «теннисных мячиков» в десяти метрах по правому борту.
– Третий попал, четвертый – один столб у дальнего борта. Еще лево!
Раков беспрекословно подчинился. Дистанция от атакованного ими эсминца стала уже почти безопасной, второй, промелькнувший сбоку, горел как римская свеча, а огонь с идущих еще в семистах метрах дальше транспортов был скорее декоративным, чем действенным. Первый раз обернуться комэск-один решился только через минуту, набрав запас высоты для экстренного маневрирования.
Черт их знает, может, это были и не эсминцы – больно уж гладко все прошло. Оба корабля горели, явственно оседая в воду, сотрясаемые вторичными взрывами. На железном корабле может гореть, в принципе, почти все, и те патроны и снаряды, которые лежали без дела в кранцах прошляпивших зенитчиков, сейчас с треском фейерверка разлетались в разные стороны, оставляя дымные белые следы.
Кто может быть похож на эсминец, но защищен настолько слабо? Быстроходный минный заградитель? Нет, он имеет обычно даже больше зениток, потому что большую часть работы выполняет у вражеского побережья. Да и нечего минзагу делать в охранении. Если это перегон в Европу, то вполне объясним курс кораблей, но необъяснимо их соседство с «либерти».
Так и не вымучив ничего из своих извилин, полковник повел собирающуюся за ним эскадрилью точно на запад, снова под солнце. Зенитки уже давно оставили их в покое, но идея была благодарная – запад был стороной, куда уцелевшие суда уж точно не пойдут.
Вряд ли на разбитых надстройках эскортных кораблей уцелели радары – тонкие, чувствительные электрические приборы, не приспособленные к столкновениям с грубой прозой жизни – сталью и аммотолом, начиняющим внутренность авиабомб. В бомбе, которую полковник положил рядом с носовой трубой доставшегося ему шедшего чуть восточнее корабля пары, находилось двести тридцать четыре килограмма твердого взрывчатого вещества, более устойчивого к сотрясениям, чем обычный тротил или ставшая в последнее время популярной жидкая взрывчатка.
Еще столько же было в бомбе капитана Челеписа, командира второй пары его звена, настолько же редко промахивающегося, насколько редко улыбающегося североморца. И по сто восемнадцать кило того же аммотола в «двухсотпятидесятках» – из тех, что попали.
По сравнению с размерами и весом корабля это, может, и не выглядело впечатляюще, но пятисоткилограммовая бомба оставляет в почве воронку, в которую может спрятаться танк. А больше половины ее веса приходится на железо, куски которого, разогнанные до гиперзвуковых скоростей взрывным разложением аммотола или синала, пробивают и коверкают стальные переборки и палубы на десятки метров во все стороны от места попадания. Оба корабля были обречены.
В рубке «Советского Союза» адмирал Левченко и все остальные с интересом слушали перевод перехваченных станциями линкора панических и гневных радиограмм, данных открытым текстом с транспортов, которые обозначали себя трехбуквенными позывными. Радио атакованных пикировщиками боевых кораблей молчало – это могло бы означать, что они уже затонули, если бы не повторившееся несколько раз в тексте радиограмм слово cripples [124].
Переводчик был гражданским, всего три недели назад надевшим военные погоны. С самого начала войны он служил в одном из управлений флота и имел несчастье обратить на себя внимание высокого чина, с легким сердцем рекомендовавшего его Кузнецову в качестве лучшей кандидатуры для заполнения вакансии в штабе отправляющейся в боевой поход эскадры. Переводчику, не имеющему в жизни никаких амбиций и страстей, кроме связанных в той или иной форме с лингвистикой, сейчас было плохо и тоскливо. Его подташнивало от постоянного зыбкого движения палубы под ногами, его оглушали команды и мат, его пугали постоянные скалящиеся улыбки на лицах моряков, с которыми он сталкивался каждую секунду.
 
Первый раз за неделю от него потребовали чего-то связанного с его профессией, это хотя и волновало, но одновременно и успокаивало – как что-то надежное, придающее смысл самому его существованию в непривычных условиях.
– Это не американцы, – заявил он, завершив перевод.
Наклонивший голову к левому плечу и зажмурившийся переводчик выглядел в форме капитан-лейтенанта как чучело. Он приложил палец к носу и тут же отдернул его.
– Американец никогда не скажет «канк» и никогда не скажет «пи ди кью» [125], это чисто английское!
– Уверены?
– Та-а-к точно, товарищ адмирал, уверен абсолютно. Это не американцы, не австралийцы, не африканцы и не новозеландцы. Все говорившие родом из метрополии или из Британской Канады.
– Вы что, можете на слух отличить австралийца от новозеландца?
– Если они будут говорить по крайней мере минуту – конечно. А говорили они достаточно… гм… импульсивно. И искренне.
– А если бы они говорили на немецком?
– Тогда я мог бы сказать, из каких они земель… Более или менее…
– Ваше мнение: это не трюк? Они действительно считают, что их бомбили свои?
– Мое мнение – да. Выражения были очень… образные, я бы сказал. Так не станет говорить человек, играющий какую-то роль. Все было очень естественно и… по-настоящему. Да, я в этом уверен. Да и не стали бы они употреблять некоторые там слова, которые неангличанин или неамериканец, скорее всего, даже не поймет.
– А почему же тогда они стреляли? – поинтересовался кто-то из штабных офицеров.
– Потому же, – почти ласково ответил Левченко, – почему и наши зенитчики стреляют по придуркам, перепутавшим стороны фронта. В этом ничего особенного нет.
– И что же, они подбирают людей?
Адмирал смотрел на переводчика, приспустив веки, не желая подталкивать его к тем словам, которые он хотел услышать.
– Да… Я ясно слышал shorten a butcher’s bill, дословно – «уменьшить счет от мясника». Явно имеется в виду, что пытаются спасти еще хоть кого-то.
Капитан-лейтенант, моргая, смотрел на Левченко, который, наморщившись, что-то напряженно обдумывал.
– Иван Ефимыч, – обратился он к кавторангу, стоящему чуть позади. – Вы просчитали, успеют до темноты еще раз ударить «сухие»?
– Ударить успеют, Гордей Иванович, а садиться уже в темноте придется. Могут побиться.
– А то, что мы им навстречу идем, учли? И если «Чапаев» с «Кронштадтом» полный ход дадут, тогда что?
Капитан второго ранга, начштаба эскадры, покачал головой.
– Все равно, Гордей Иванович. Не успеют. Через два с небольшим часа темнеть начнет. Три четверти часа им всем сесть, полчаса заправиться и бомбы подвесить, еще сорок минут лететь, даже если без всяких шуток с курсами. Даже если транспорты все это время с места не сдвинутся, все равно времени не хватит.
– Подвесить к КОРам бомбы?
– Слону дробина. Наоборот, это из них дурь выбьет – поймут, что пора утекать, и ищи их потом.
– Так… – Левченко забарабанил носком ботинка по палубе. – Так-так-так… Сколько у них может уйти времени, чтобы разобраться, что это были не свои?
– Сколько угодно. Но там и американцы рядом, и канадцы, и британцы. Пока всех обзвонят, пока все у себя проверят, будут орать друг на друга… Может занять время…
– «Меридиан» помнишь?
– А как же…
– И остальные?
– «Туман» и «Пассат» [126]. Засекли-то немцев вовремя, но пока почесались, пока передали, пока переспрашивали…