Колдун (СИ)
Чтобы наконец хоть немного утолить мучившую его жажду, лист пришлось выставлять раз десять. Алексей промок до нитки. Заползя обратно в свое убежище, он свернулся в позу эмбриона, чтобы хоть немного согреться. Мокрая насквозь одежда этому совершенно не способствовала. Она противно липла к телу, холодя кожу. Алексей, все больше съеживаясь, застучал зубами, проклиная холодный проливной дождь.
Спустя пару часов ливень сменился на хмурую, надоедливую морось. Высушить одежду возможности не представлялось, и даже развести костер мужчина не мог. Подтянув рюкзак поближе к себе, он свернулся вокруг него и забылся тяжелым сном.
Проснулся Алексей от того, что страшно хотел есть. Дрожа от холода, подышал на руки. Вокруг царила темнота, наполненная шорохом дождя. Мужчина попытался снова уснуть, но желудок, урча и бунтуя, требовал хоть какой-то пищи. Не в силах терпеть, мужчина попробовал пожевать хвою. Молодые побеги оказались кисленькими, но вполне съедобными. Обглодав ближайшие ветви, он все же заснул под мерный шорох дождя.
На следующее утро он проснулся абсолютно разбитым. Нос заложило, лицо, руки и шея горели от укусов мелкого гнуса, глаза припухли и слезились. И хотелось пить. А дождь все шел. Мелкий, моросящий, нудный…
Алексей выбрался наружу. В голове засела одна мысль: надо идти, двигаться. Взвалив на плечи рюкзак, он пошел. Странно, но есть ему уже не хотелось. К вечеру, совершенно обессиленный, он свалился под очередную ель и уснул.
По субъективным ощущениям, подняться на следующий день он смог только к обеду. Дождь перестал, но все в округе было насквозь мокрым. В попытке разжечь костер Алексей долго чиркал зажигалкой, но сырые ветки загораться категорически не желали. Наконец, исчез и огонек зажигалки. Закончился газ. Посмотрев на бесполезный кусок пластика на своей ладони, он в сердцах зашвырнул опустевшую зажигалку в кусты, закинул рюкзак на плечо и поплелся вперед.
Алексей потерял счет дням. Он уже не мог сказать, сколько дней он бродил по тайге. Когда потерял рюкзак… Где оставил куртку… Его бросало то в жар, то в холод. Он уже не понимал, когда идет дождь, а когда светит солнце. Лицо опухло, глаза превратились в опухшие щелки, которые едва-едва открывались, кашель душил буквально на каждом шагу. Голова кружилась неимоверно, и мозг уже был не в состоянии различить образы, порожденные бредом, от реальности, плывущей перед глазами и принимающей абсолютно сюрреалистичные формы, покрытые непроглядной дымкой… Раны и царапины загноились и страшно болели. Все чаще и чаще он падал и подолгу лежал, не в силах подняться. И лишь одна мысль настойчиво стучала в мозгу: «Надо идти…» И он вставал на дрожащие ноги и шел… потом полз, когда предательские ноги отказались его держать…
В какой-то момент он почувствовал, что его кто-то тормошит, толкает, переворачивает на спину… С трудом разлепив один глаз, он увидел маячившее над ним темное пятно и услышал тяжелое дыхание. Последним усилием сознания он сфокусировал взгляд на нависшем над ним медведе, тяжко закашлялся и уплыл в темноту…
Глава 2
Массивная черная собака подошла к деду Михею и, ухватив зубами за полу его куртки, слегка потянула.
— Что, Альма? Пришла? Догнала зайцев-то, ась? Али сызнова с тобой играть не стали? Погоди, дай сорву… Сон-трава сейчас в силе, соков набралась, а найти ее нынче сложно стало… Чтой-то ей не так, видать. А тут вона, погляди, куртинка цельная повыросла, — дед Михей, отмахнувшись от собаки, кряхтя, опустился на колени возле зарослей невзрачной голубовато-сероватой травки с мелкими резными листьями. — Мы с тобой вон треть возьмем, а остатнее пускай дальше растет. Надобно заметить этот пригорок… Гляди, сколько тока здесь травок мы с тобой нынче набрали… Вот ежели еще также удачно пару раз сходим, глядишь, тока коры нам и останется набрать, да почек. Но то весной, как соками наливаться станут, а нынче-то ни к чему…
Дед Михей, аккуратно поддевая ножичком, споро и бережно собирал сон-траву в стоящую рядом с ним корзинку, аккуратно стряхивая с корешков землю. Собака, нетерпеливо переминаясь, стояла за ним. Подождав несколько минут, она подошла ближе, и, положив свою тяжелую, мощную лапу ему на поясницу, снова потянула зубами старика за куртку, чуть заскулив.
С сожалением оторвавшись от своего занятия, он поднялся на ноги и повернулся к собаке.
— Ну чего ты тревожишься? — ласково спросил он и заглянул ей в глаза. — Да ты что! — вдруг встревоженно проговорил он. — Живой хоть?
Собака коротко гавкнула, словно подтверждая, но взгляда не отвела.
— Далече отсюда? — сдвинув брови, дед Михей, не моргая, продолжал смотреть в глаза Альмы. — Ну веди…
Подхватив свою корзину, старик перекинул ремень через голову и, задвинув ее за спину, пошагал за собакой. Альма шла быстро, постоянно оглядываясь. Видя, что старик начинает отставать, она останавливалась и, повернувшись к нему, поторапливала:
— Ааа-гав! — ворчливо говорила она ему.
— Иду, иду… Не могу я быстрей-то… — каждый раз отзывался старик.
Наконец, дойдя до лощинки, что спускалась в овраг, он увидел лежащего на спине человека. Мужчина был в грязной, заскорузлой от влаги рабочей одежде. Руки, шея и лицо его были сплошь изъедены мошкарой и гнусом, покрыты язвами, ранами и царапинами, исходившими гноем. Глаза опухли и тоже гноились, превратившись в воспаленные щелки. Сквозь прорехи рваной рубахи были видны такие же раны на теле. Крепкий рабочий комбинезон был цел, но грязен до невозможности. Судя по отросшей грязной щетине, уже превращавшейся в бородку, он бродил по тайге не менее двух, а то и трех недель.
Дед Михей коснулся шеи мужчины. Тот горел огнем. Под пальцами медленно, но упорно стучала жилка. Осмотрев находку, старик выпрямился. Собака, сидевшая с другой стороны от мужчины и терпеливо ожидавшая, когда старик закончит свой осмотр, подняв на него голову, переступила лапами.
— Ааауу-гав? — не поднимаясь, спросила она.
— Конечно. Не оставлять же его здесь. Помрет… — ответил ей дед, задумчиво глядя на закашлявшегося мужчину. — Пойдем, поможешь волокушу сделать.
Перекладывая на волокушу из еловых лап тело, Михей отметил, насколько мало весит мужчина. «Оголодал, болезный…» — подумал старик, связывая из веревки подобие шлейки для собаки. Альма послушно стояла и ждала, пока старик закончит ее обвязывать.
— Ну что, пошли домой, — наконец произнес дед, погладив собаку по голове.
Алексею казалось, что он плывет. Иногда до него доносился что-то бормотавший голос. Смысл слов не доходил до сознания мужчины, но голос, который он слышал, почему-то беспокоил его. Страшно хотелось закричать, привлечь к себе внимание… Почему — он не знал, не помнил, но ему было очень важно, чтобы его услышали. Попытавшись набрать в грудь воздуха, чтобы закричать, мужчина задохнулся от кашля…
Впервые за долгое время ему было… сухо и уютно. Лицо и руки страшно зудели. Во рту было сухо, но той ужасной жажды, что он испытывал последние дни, не было. Алексей открыл глаза. Над ним был самый обычный деревянный потолок. «Гроб, что ли?» — пронеслось у него в мозгу. Он снова закрыл глаза, прислушался к себе. В груди что-то булькало и хрипело, но он дышал. «Светло для гроба… Да и свободно слишком…» — подумал он.
Снова открыл глаза. Потолок. Деревянный. Если есть потолок, значит, есть и стены. А значит, он в каком-то доме… По щекам Алексея покатились слезы. Дом. Люди… Его нашли!
Превозмогая страшную слабость, мужчина повернул голову. На полу, мордой к нему, лежала огромная черная лохматая собака. Взглянув на него, она поднялась и подошла к кровати. Ее морда, вблизи ставшая еще больше и страшнее, оказалась выше него. У Алексея от ужаса зашлось сердце. Собака, глухо прорычав-проворчав что-то, развернулась и вышла.
Вскоре в комнату зашел старик. Был он высок, широк в плечах, но еще крепок. От него словно веяло могутной медвежьей силой. И хотя волосы и борода его были седыми, лицо не выглядело сильно старым, а глаза, сверкавшие из-под густых седых бровей, и вовсе были по-молодому яркими. Алексей дал бы ему лет шестьдесят пять, а то и меньше.