Салат из одуванчиков
— А я вот никак не могу уехать. Отца-инвалида оставить. Дала объявление в газету, но никто не откликается. Ты бы мне нашла кого, а? Какую-нибудь девушку, ты же тут многих знаешь бездомных, поговори с кем-нибудь, а я её пропишу и платить буду. Как обещала.
— Да спрашивала уже. Никто не хочет, говорят: за кем-то говно убирать, ну нет уж. Они к своей бездомной жизни привыкли, она им даже нравится.
— Не знаю, что делать, — женщина вздохнула и опустила чашку на стол. — Кевин нервничает, говорит, сдай его в дом инвалида. А как я потом жить буду? Это ведь мой отец. А в этих домах… я ходила, интересовалась… Анечка, там ужас что творится, никто там за ними не смотрит, они там полуголодные… Нет… Не могу я так… Да и отец плачет… Говорит: дома умереть хочу, лучше отрави меня, только не отдавай. Кошмар! — Дама придавила руками красивые каштановые волосы на висках.
— Да… — сочувствующе протянула буфетчица и тотчас подскочила, заметив в дверях нового посетителя.
Дама положила на стол сторублёвку, прощально кивнула буфетчице и вышла.
Денёк стремительно наступал. Прогретый солнцем воздух, как желе, висел над привокзальной площадью, источая разного рода миазмы, и требовал немедленного дезодорирования.
— Постойте, — Глаша догнала красивую даму и осторожно коснулась её локтя. Женщина испуганно отшатнулась.
— Что вам надо? — плотнее прижала к себе клатч.
— Поговорить.
— Поговорить?! О чём? Мне не о чем с вами разговаривать. — Женщина развернулась, чтобы уйти.
— О вашем отце.
Глава девятая
Трудно ли откусить голову насекомому-богомолу? Вот с человеческими особями бывает не сложно, станцуй перед ним танец, предложи ему ароматный чай и всё… головы нет.
— Жизнь замечательна! — Валентин Михайлович почесал бугристую кожу носа. — Вот у меня, например, была жизнь обычная, не лишённая неожиданностей и счастливых моментов, а потом… всё… Жизнь остановилась. Быть заключённым в собственном теле, это знаешь ли, Глашенька, не просто трагедь, это ад.
Как её раздражала эта заезженная пластинка, изо дня в день одно и то же: разговоры, разговоры, разговоры.
Совершив ошибку ради собственного блага, ты становишься зависим от обстоятельств. Приходится изворачиваться, лгать, играть, подавляя в себе личность и свою индивидуальность. Ты играешь чужую, не свою роль, а когда остаёшься наедине со своими мыслями, вдруг понимаешь, в какую жёсткую игру ты ввязалась, но хода-то назад нет, приходится улыбаться и жить… Правда, не своей жизнью.
— Если бы не ты, Глашенька… Ты вдохнула в меня жизнь. И я теперь думаю, что должен быть благодарен судьбе за ту аварию, после которой… Останься я здоровым и ходячим, мы бы никогда с тобой не встретились.
Глаша подавила готовый вырваться наружу стон.
Её план осуществился в полном объёме. Обаять страрика-инвалида — труда не составило. За короткий срок она добилась того, о чём ещё год назад и не мыслила. Конечно, помог счастливый случай. Видимо, всю свою долю несчастий в ту злополучную ночь она выбрала сполна. И за это судьба подарила ей шанс в виде… В виде немощного старика?
Да, теперь у неё есть законная жилплощадь и прописка не временная, а самая настоящая, и живет она — пусть не шикует, но на хлеб с маслом хватает.
Но эта была цель промежуточная, теперь ей хотелось большего, хотелось не хлебом давиться, а шиковать. А на одну пенсию по инвалидности не зашикуешь. Хороша дочурка, затянула её в этот омут, наобещала платить и пропала. Уехала в свою Канаду и поминай, как звали. Платить перестала уже через полгода и вестей никаких о себе не подавала.
Глаша быстро смекнула, если дед не сегодня-завтра помрёт, то она снова окажется на улице без жилплощади, прописки и средств к существованию. Выход нашёлся быстро.
Она обставила всё должным образом. Ах, дурачок-старичок!
— Скажи, Глашенька, имеет ли право не юный мужчина, сидящий в инвалидном кресле, признаваться в любви достаточно юной женщине и требовать, вернее, пытаться строить с ней отношения?
Она внутренне усмехнулась. «Не юный мужчина!». Как он о себе. Да для неё он дряхлый старик.
Нежно улыбнулась.
— Ах, Валентин Михайлович! Вы такой приятный собеседник, мне с вами так интересно и так легко. Но я ничего не знаю об отношениях. У меня их никогда не было. Молодые люди мне неинтересны, они посредственны, а чаще попросту глупы. У них только одно на уме. Если бы я выбирала между своим ровесником и вами, например, то уж поверьте, чаша весов была бы на вашей стороне.
Старик пристально смотрел на Глашу, и она испугалась, что перегнула палку.
— Впрочем, так вопрос не стоит, и замуж я не собираюсь. Во всяком случае, ближайшие несколько лет.
Она потянулась, чтобы поправить занавеску за спиной старика. С занавеской всё было в порядке, но это позволило ей коснуться голой коленкой его лежащей на подлокотнике руки. Она подёргала туда-сюда занавеску и, сделав вид, что оступилась, упала старику на колени.
— Ой, простите, Валентин Михайлович, что-то я неповоротливая такая.
Подскочила, поправила халатик.
— Как бы вы среагировали на признание в любви человека, в принципе, приятного как собеседник, но не более того? — Валентин Михайлович смутился.
— Искренние признания не могут ни вызвать ответных чувств. Лично я была бы счастлива… — Глаша не договорила. Ей вдруг сделалось тошно.
— Выходи за меня!
Всё. Дело сделано. Спёкся старичок.
Тошнотворность её нынешнего положения не покидала ни на секунду. Дед конечно добр, отзывчив и хорошо воспитан, что ещё больше раздражало. Проживёт ещё сто лет — прикинула Глаша и сжала зубы так, что они заскрежетали. А что ей делать эти сто лет?
Её злил человек, которого она каждый день видела перед собой. Она кормила его, мыла, причёсывала, выносила за ним судно. Это был её кармический долг, от любви для жизни там ничего не было. Она выполняла всё на автомате, стараясь быстрее отделаться. Ей было плохо от одного его вида, голоса, от слов.
Всё!
Ей нужен отдых.
Глава десятая
Ни родных, ни подруг. Сначала обрадовалась перспективе на свободу, потом поняла: идти-то и некуда. В парк? Где гуляют счастливые влюблённые парочки или такие же счастливые мамаши с детьми? Зачем? Чтобы ещё сильнее почувствовать убожество своего положения? И полное одиночество?
Иногда даже радуга может погрузить человека в затяжную депрессию.
Она свернула с аллеи и пошла напрямик к выходу, топча свежескошенный газон. Выход. Из любой ситуации должен быть выход.
— Здравствуйте!
Она обернулась. На лавочке бледный, помятый мужичок в вытянутом свитере, подранных джинсах и сланцах.
— Как ваша жизнь?
опрос задан с такой непосредственной заинтересованностью, что она невольно улыбнулась и ответила:
— Нормально. Жизнь прекрасна.
Конечно, она его узнала. Хоть и не сразу. Князь Мышкин в шлёпанцах. Три года прошло. Вместо футболки — свитер, остальное — джинсы и сланцы те же. И та же бледность, и закопчённая конопатость, та же изжёванность, и вопрос тот же. Ей вдруг стало интересно: узнал ли он её. Присела рядом.
— Вообще, я художник… — «Князь» горделиво вскинул рыжую паклю волос. — Но всё это ерунда, сейчас хороших художников не осталось. Я бы мог многое вам рассказать о тёрках и сплетнях московской богемы. Да. Но не той официальной и системной, а о неформальной, андеграундной.
Ей было неинтересно про богему, но и уходить не хотелось. Что-то удерживало. Сидит рядом алкаш в состоянии жуткого похмелья и говорит о счастье богемной жизни, и улыбается при этом, как идиот. Князь Мышкин!
— Меня Геннадием зовут. Вот так.
Глаша промолчала.
— Хотите, я вам свои стихи почитаю.
Она не успела сказать «нет».
Стихи о счастье, хорошие, с чёткими лёгкими рифмами, игрой смыслов. Чувствовалась мастеровитость. Почему-то сразу поверилось, что стихи на самом деле его. И вот уже он встал, декламируя во весь голос и жестикулируя.