Салат из одуванчиков
— Да ладно тебе, — баба Нюра примирительно схватила соседку за руку. — Я ж не к тому начала. Перстенёк-то на пальце у Акопа бенджаминовский.
— Как?! — порывающаяся уйти Агата Тихоновна снова опустилась на стул.
— А так. То, что Акоп подворовывает, мне ещё в первый приезд Евгений сказал. Мы с ним… — глаза бабы Нюры посоловели, — в тёплых отношениях. — Многозначительно приподняла бровь. — Так что имей в виду. Если что ценное, золотишко какое, лучше припрячь или надень и не снимай.
Агата Тихоновна, стараясь не создавать даже малейшего шума, пробралась к корпусу инвалидов и пошла вдоль окон. Останавливаясь перед каждым, она приподнималась на цыпочки и пыталась разглядеть хоть что-нибудь в возможных просветах плотных штор. Тщетно. Ничего не разглядеть. Не оставляя попыток, она дошла до конца здания и уже хотела повернуть обратно, но рассеянный луч света из-за угла заинтриговал. Это административная часть здания. Первый этаж крыла занимают офисные помещения, второй этаж, который имеет отдельный выход на лестницу, занимали жилые помещения хозяйки и её напарницы. Остальной персонал, к которому относились Акоп и Геннадий, имели свои комнатёнки в корпусе пансионата.
Агата Тихоновна заглянула за угол. Хозяйка и её компаньонка сидели на лоджии, рядом с ними на столике запотевший кувшин с апельсиновым соком. Едва пригубив бокал с напитком, Глафира Сергеевна прижала его к щеке.
— Господи, какая жара.
Дора обхватила пятернёй хрупкий бокал и тремя огромными глотками опустошила его.
— Бабка эта здесь неспроста. Я её узнала. Надо в инвалидную переводить.
Агата Тихоновна достала телефон и нажала кнопочку диктофона. Слышно плохо, но вдруг…
— Нельзя сейчас. Я же тебе говорила. Потерпи. Проверка пройдёт… Я с цыганом ещё не решила. Зачем ты… Я же просила повременить.
— Так он булки собакам таскал.
— О Господи, Аня! Ты совсем на своих свиньях свихнулась. Тебе что, отходов мало?
— Не могу я, когда люди добро переводят. Старикашка противный, ещё спорить со мной вздумал. А потом ты сама говорила: надо пустые места прикрыть на всякий случай.
— Это да, если кто сунется…
— Вот им и прикрой, через пару дней он уже вряд ли что-то вразумительное сказать сможет. Выдашь его за другого.
— Рискованно.
— Да ладно, обойдётся. Никто заяву не напишет. Они дураки, что ли? Не понимали, куда родителей своих отправляют? Они повязаны, Глаша. — Брунгильда плеснула жидкость в бокал и с громким клокотанием выхлебала. — Вот только эта бабка. Надо ей заняться.
— Аня!
— Да я чуть-чуть. Дозу знаю. Вот и место одно прикроешь. Пусть полежит, отдохнёт. Отоспится.
— Одно меня не спасёт. Как минимум троих надо, и смерть сейчас не оформишь, с последней всего пять дней прошло. Плюшкина на это не пойдёт.
— Эта продажная тварь на всё пойдёт, если ей денег побольше дать. Да и свою жопу прикрыть…
— Аня!
— Да ладно. Обойдётся. Пошли спать.
Зажав в руке телефон, Агата Тихоновна поспешно ретировалась.
Она неслась в свой корпус, как только позволяли ноги и духота. Сердце отчаянно стучало в грудь, в голову, в каждую отдельную часть организма и всего тела в целом. Вот наконец её комната. Последний шаг через порог. Она навалилась спиной на дверь. Телефон в руке взмок. Стараясь унять взбесившееся дыхание, Агата Тихоновна сделала долгий выдох и протёрла телефон о бедро. Надо как-то отправить запись Елене. Вот это в переплёт она попала! Что же дальше? Что с ней хочет сделать эта «Свиноферма»? Отравить? На завтрак идти не стоит. Или…
Глава восьмая
Наверное, такое бывает в любом деле, когда вдруг что-то застопорится и не знаешь, как действовать дальше. В этом случае лучше замереть и позволить провидению самому найти выход из затруднительного положения.
Лена долго думала, с какой стороны подобраться к таинственному пансионату, но ничего в голову не приходило. Нет оснований возбуждать дело, нет причин проводить следственные мероприятия, нет повода начать проверку, нет возможности оформить ордер на обыск. Ничего нет. Ничего, кроме подозрений.
Знакомая мелодия удивила. Они расстались только час назад.
— Лен, я уезжаю, — виновато прозвучало в трубке.
— Куда?
— В Воронеж.
Горячая волна ударила в голову.
— Что вдруг? — постаралась придать голосу безразличность, но примешалось ехидство.
— По работе.
— И какие только дела у тебя в Воронеже?
— Ну наконец поинтересовалась, — выдохнул Сергеев, и стало стыдно. Блин, она действительно ни разу не спросила, что за дело он расследует. Она эгоистка! Может, не поздно ещё это исправить?
— Извини.
— Да ладно, я привык. Мои проблемы — это мои проблемы, а твои проблемы — наши проблемы. Так ведь? Меня устраивает.
Какое ужасное слово — «устраивает». Мёртвое. Оно способно похоронить отношения.
— Я не хочу, чтоб устраивало. Расскажи, что за дело.
— Ну, если в двух словах, дочь заказала родителей.
— Что значит «заказала»?
— Ты разве не знаешь, как это делается? Наняла человека, чтоб он лишил их жизни.
— Где? В Воронеже?
— Заказала здесь, в Москве, она здесь живёт уже несколько лет, а родители в Воронеже. Лен, долго рассказывать, мне ехать пора, а надо ещё что-нибудь малышу купить в подарок. Давай я, когда вернусь, тогда тебе всё расскажу.
Вторая волна ударила в голову с девятибалльной силой.
— Подарок? Малышу? Так ты по делам или к художнице своей едешь?
— Лен, ну ты же сама говорила, если спас человеку жизнь, то ты за него в ответе до конца своих дней. Говорила же.
— Говорила, но не я. Агата Тихоновна. — Лена набрала в лёгкие воздуха.
— Лен, я только подарок вручу, узнаю, как дела, и всё.
— Чьи дела? Художницы?
— Ну прекрати.
— Хорошо, езжай.
— И всё? Как-то холодно.
— В такую жару самое то. Извини, у меня много дел, так что привет Ирине, — не удержалась всё-таки. Съязвила.
— Когда я вернусь… — голос Вадима окрасился сексуальными нотками. — Мне жутко хочется назначить тебе свидание на радуге.
А это уже интересно. Откуда такая поэтичность у бывшего спортсмена-футболиста? Чьё влияние? Её или художницы Ирины?
Очень хотелось верить, что её. Не стоит перегибать палку, а то так недолго и потерять любимого.
— А я так обрадуюсь, что кинусь тебе на шею, а потом мы будем кормить яблоком карпов внизу в реке под радугой, а белые вороны будут есть у нас с руки…
— Ооо, от нашего яблока никто бы не отказался, даже карпы.
— Позвони, когда приедешь.
— Обязательно.
Ну вот, нервотрёп на целый день обеспечен. И самоедство. Перед глазами маячила картинка: Вадим протягивает мальчику огромного плюшевого медведя, ребёнок счастливо хохочет, обнимая игрушку и дарителя, а его мать благодарно прилипает к щеке спасителя. Ребёнок, ребёнок, ребёнок. Вот что будет всегда стоять между ними. Не этот спасёныш, а тот ребёнок, которого она никогда не сможет родить. Ни Вадиму, ни кому бы то ни было. И с этим ничего не поделаешь. Травма, полученная полгода назад, навсегда лишила её возможности узнать радость материнства. Её. А не Вадима. Он ни при чём. Она должна отпустить его, а сама… отправиться к психотерапевту.
Мысли так глубоко затянули, что она почти не слышала, как затрезвонил внутренний телефон. Трубку взяла автоматически, приложила к уху, безразлично выслушала монотонную речь, отчеканила: «Слушаюсь» — и откинулась на спинку стула.
Она должна его отпустить. В который раз она даёт себе такую установку. Как бы ещё выполнить намеченное? Вся надежда на последователей Фрейда и Юнга. А пока, пока всё нарастающее, как снежный ком (какое чудное сравнение в испепеляющий зной), недовольство собой и происходящим вокруг нервирует, нервирует, нервирует. Стоп. Надо переключиться. Заняться делом. Взгляд зацепился за телефон на столе. «Слушаюсь». А что было до этого? Она попыталась восстановить речь, произнесённую строгим громобойным басом. «На время болезни Орешкина… назначаетесь… временно исполняющей…».