Червь (СИ)

— ДОМОЙ!
В конце толпы (или это было начало) вышла вторая баба в таком же доспехе и, держа двух лошадей за гривы, подошла к ней. Они обе уселись на скакунов. Окинули толпу взглядом. Что-то между собой обсудили, после чего лошади вскочили на дыбы, и они помчались по брусчатке в конец улицы, в сторону леса, уходящего хуй знает куда, но я уже точно знал, что я отправлюсь следом! И найду эту суку!
Когда они ускакали, и оханье в толпе сменилось бытовыми разговорами, отец меня отпустил. Я уже хотел кинуться к маске, но вдруг тощая рука в чёрном рукаве опередила меня. Длинные пальцы схватили маску и кинули в ведро. В моё деревянное ведро!
Ебать мой хуй! Этот тот старик!
Прищурившись, он смотрит на меня. Изучает.
Я двинул в его сторону, но рука отца снова, БЛЯДЬ! Снова хватаем меня за шиворот и тянет прочь.
— Она тебе не нужна, — резко ворчит старик и уходит прочь.
— Нет! Нужна! — кричу ему я вслед.
— Нет! Не нужна! — кричит на меня отец. — Не смей! Успокойся, Отто! Всё, Роже больше с нами нет! Теперь мы сами по себе, больше нам не помогут, а значит мы должны быть аккуратными во всем! Понимаешь! Во всём! Это значит, что теперь никто не вылечит твои раны, никто не срастит твои кости, никто не приделает обратно тебе твой оторванный палец!
Он разворачивает меня к себе, наклоняется, пронзительно заглядывает в глаза.
— Отто, никто! Ты понял меня?
— Понял…
  
Глава 19
 
Всю дорогу, пока мы шли домой, родители молчали. Ни слова не произнесли. Словно ничего и не было. Так. Пустяк какой-то. Подумаешь Роже увезли в неизвестном направлении — ничего страшного. Но я считаю, что это полный пиздец! Все попытки выпытать из отца: кто и откуда эти всадники — не увенчались успехом. Он лишь мотал головой. Смотрел на мать и снова мотал головой. Когда он кидает на меня быстрый взгляд, я успеваю уловить в его блестящих глазах боль. Боль утраты — боль, которую ничем не скроешь. Роже была для него не просто соседской девочкой. Нет! Она была для него как дочь. И сегодня он снова потерял ребёнка.
И эти люди — грязные жители этой деревушки — по пути домой обсуждаю всякую хуйню, и даже словом не обмолвились о происшедшем на площади! Беда минула и бог с ней? Да, верно, похуй на других. Похуй на Роже! Похуй на всё! Продолжайте обсуждать своих кур, своих коров. Обсуждаете свои переполненные говном туалеты! Сегодня беда миновала ваши дома!
Аххх…. Как же я зол! И сделать толком ничего не могу!
Я вспомнил про нож, привязанный к моей ноге. Штанина в хлам вся разодралась, пока я пытался его достать, но родители этого не заметили. Ну и хорошо, он мне пригодится.
Когда мы пришли домой, корова уже проснулась. Отец отвязал её от столба и завёл в загон. От моей помощи он отказался. Я вижу, что он пиздец как расстроен, но вот молчать весь день как обиженная баба — это неправильно! Выскажись, скажи хоть что-нибудь! Видимо, я для него просто сын. Просто мелкий пиздюк, ничего непонимающей в этой жизни! Ну и ладно, пусть так считает, у меня своя игра.
— Мама, — говорю я.
У неё, как и у отца, вместо лица — скорбь. Она посмотрела на меня с порога, и мне показалось, что она постарела лет на двадцать. Золотистые волосы на солнце блеснули сединой, а наворачивающиеся на глазах слезы казались зеркалом, в котором я мог видеть своё отражение.
— Давай схожу за водой, — предлагаю я.
Она задумалась. Посмотрела на отца, на его ноги, на его грязные руки.
— Сейчас я принесу ведро, — и ушла в дом, сняв сандалии у порога.
Пока мама ходила за ведром, отец подошёл к столбу, к которому была привязана корова, и из которого я вынул нож, и начал его рассматривать. Обошёл кругом.
— Отто, — говорит он, — а ты нож не брал?
— Не-а, пап. Зачем он мне… — отец сейчас рассеянный как младенец, поверит в любую дичь.
— Да куда же он делся, — отец почесал затылок и смачно харкнул в жижу грязи.
— Пап, — говорю я, — может в корове забыл?
Такого перекошенного лица я еще никогда не видел. Нет, не на такую реакцию я рассчитывал! Думал, что он хоть чуть-чуть улыбнётся, а он… Неужели он поверил? Бляяяя, сейчас как возьмёт и вскроет коровку, — а там пусто. Зря я так пошутил… И он реально попёрся к корове.
 
— Пап, — кричу я, — я помню, что когда мы уходили, он был в столбе! Может, упал в грязь. Или забрал кто.
Он снова начал кружить возле столба, распихивая грязь ногами.
Вернулась мама.
Я забрал ведро, выскочил на улицу и помчался на центральную площадь. Конечно же, никакую воду я набирать не собирался. Это был предлог, чтобы съебаться из дому. Всё легитимно!
Ведро я закинул под забор соседнего дома, и мне было насрать — спиздят его или нет. Сегодня я вернусь домой со своим старым ведром. И маской! Потому что эти вещи мои, и пользоваться ими вонючий дедан права не имеет!
Дорогу до деда я хорошо запомнил. И хорошо помнил расположение одного местечка. Проходя мимо лужайки, где мы оставили патлатого, я не смог сдержать любопытства. Конечно, ошибочно называть испытываемое мною болезненное чувство незавершённости — любопытством, но я более чем уверен, что этим самым словом: “любопытство” — можно описать любое чувство, толкающее нас на приключения. Злость — это любопытство. Любовь — это любопытство. Месть — это тоже любопытство, которое излечит ваше болезненное чувство незавершённости.
Держа нож в руке, я нырнул в высокую траву. Тщательно всё осматривал, замирал при каждом звуке. Потратил около часа на поиски гнойного насильника маленьких девочек, но ничего не нашёл. Смятая трава успела выпрямиться, а дождь окончательно смыл все следы. Но я точно знаю, что это было здесь!
Ну и ладно, хрен с ним! Найду позже. Никуда не денется от меня!
Вернувшись на дорогу, я побрёл в сторону реки. Рукоятка ножа приятно лежала в ладони. Отличная работа: нож лёгкий, острый, нужной длины, чтобы дотянуться до сердца и не быть слишком заметным, если его прятать под рубахой, или как я — под штаниной. Но так делать не советую. Если вдруг припрёт — хрен достанешь!
Миновав речку, я дохожу до подлеска, а там уже и дом старика можно разглядеть. Если бы я не знал, что там стоит дом, никогда бы его не нашёл; в густой тени, что падает с разлапистых сосновых крон, можно было спрятать небоскрёб. Но я знаю куда идти. Скрывшись в высокой траве, я ухожу от дома в сторону. Затем перебегаю метров десять по открытому полю и ныряю в лес. Прячусь в первых попавшихся кустах. Осматриваюсь. Перемещаясь от дерева к дереву, подхожу к дому.
Тишина, лишь птицы распевают свои трели, да мухи назойливо жужжат у лица. Под ногами хрустнули сухие ветки, и я себя молча отругал. Надо быть внимательнее, и помнить, что под листвой скрываются не только ветки, но и толстые корни. Чем ближе к дому, тем сильнее меня потряхивало.
Неизвестность!
Неизвестность — мать адреналина! К сожалению, в моей обычной жизни я уже начал забывать эти сладостные моменты, что пинками в спину подводят тебя к грани безумия. Но и безумие со временем становится обыденностью. Вообще всё становится обыденностью, от которой так просто не убежишь по асфальтированной дороге. Нужно перестроиться на обочину. Съехать в кювет, перевернуться. Разбиться и выжить. Выжить. И жить дальше, оглядываясь на тот самый кювет, что подарил тебе новую жизнь.
Я не хочу переворачивать жизнь Отто. Меня беспокоит, что столь юное тело так часто вырабатывает адреналин. Это неправильно. Так не должно быть. Так не должно быть в нормальной жизни. Я — всего лишь пассажир его машины, и я надеюсь, что мои поступки не приведут его ни к грани безумия, ни к осточертевшей обыденности. Его дорога только началась, и я обещаю — я скоро выйду.
Подойдя к стене дома, я замер. Прислушался. Вроде… вроде тишина. Старика не было. Хотя, может он и спит. Я подхожу к окну, высовываю голову — пусто. Отлично! Надо быстро найти ведро и маску.
Залезаю в дом. Рыщу по комнате и ничего не нахожу. Досадно, но еще есть кухня, пару шкафов и тот сарай, что прячется за домом.