Червь (СИ)
Баба с дредами хватает Роже за руку.
— Умница! Тебя мы и искали…
— А что со второй девкой делать? — спрашивает первый всадник. — Дальше искать?
— Нет. Нам нужна она…
“Африканочка” подводит Роже к первому всаднику. Кладёт руки ей на талию и начинает поднимать, пытаясь усадить на лошадь.
Пронзительный девичий крик болью отдаёт у меня в голове. Он сверлит мозг! Бьёт по нервам! Словно возле моего уха включили колонку на полную мощность с каким-то музыкальным говном девяностых годов! Пальцы отца уже не в силах меня удержать. Я вырываюсь из мёртвой хватки. Выбегаю вперёд, присаживаюсь. Хочу достать нож. Отец рванул за мной, но, когда баба с дредами кинула на нас взгляд, он замер, оставшись стоять в паре шагов от меня.
— Извините его, — мямлит отец. — Он…
Роже бьёт бабу ногами, колотит кулаками всадника, не давая себя усадить, но всё тщетно. Всадник усаживает её перед собой, повернув к себе спиной. Прижимается к ней, обхватывает руками. Всё, теперь Роже никуда не деться…
Блядская штанина! Поднимайся! Мои руки трясутся. Я тупо не могу задёрнуть штанину! Поднимаю её, а она вонзается в острие ножа, застревает, мне приходится снова её выпрямить и снова задрать. Подняв глаза, я вижу перед собой ступни, покрытые уже знакомым мне кровавым доспехом. Вижу узкие прожилки, тянущиеся от голени до кончиков пальцев, чьи очертания проступают наружу. Поднимаю глаза и внимательно разглядываю доспех. Каждый сустав, каждое место, где тело должно сгибаться, имеет между пластинами крохотную щелку с отполированными до блеска краями. Вначале я не разглядел, но теперь вижу, что все элементы просто усыпаны мелкими сколами и порезами, оставленными хер знает каким оружием. Некоторые царапины похожи на след от когтей.
— Смелый мальчик… — гремит надо мной булькающий голос.
Я поднимаю глаза и вижу ту самую бабу с дредами. Штанина так и не поддалась; снова запуталась в лезвие ножа. Ну, давай же! Давай! Поднимайся! Я должен достать нож…
БЛЯДЬ, КАК БОЛЬНО!
Эта тварь схватила меня за волосы и потянула вверх, к своей роже. Но я не успеваю заглянуть ей в глаза. Она отшвыривает меня прямо отцу в руки. Прижимая меня к себе, отец возвращается в строй и шепчет мне, шепчет грубо, постоянно одёргивая за одежду:
— Что ты вытворяешь? Успокойся!
— Они заберут Роже! — отвечаю я ему. — Они делают ей больно!
— Ты уже ничего не сделаешь! Мы ничего…
Он замолчал, увидев перед собой ту бабу. Оно подошла к нам. Смотрит на меня, сука…
— Смелый мальчик, — словно с издёвкой булькает она. С насмешкой! Меня это бесит!
Затем она поднимает голову и уже смотрит на отца. Закидывает голову на бок, она словно его узнала…
— А-а-а-а, — тянет она, — такого мужчину я не могла забыть, — и кладёт ладонь ему на плечо. — А где же твоя дочка?
Дочка? Мне хочется залезть в воспоминания Отто, но я так сильно перевозбуждён от происходящего на площади, что даже не могу вспомнить своё утро!
— Её нет, — мямлит отец.
— Ну зачем же прятать от нас столь юное дитя? Сколько ей сейчас, лет пять? Ты думаешь, мы заберём вечно плачущее создание и будем с ним нянчиться?
Отец молчит, опустив глаза.
— Мы вернёмся через пять зим, — продолжает она, — и не смей её прятать!
— Я никого не прячу, — тон отца стал чуточку смелее.
— Ты должен был прийти на площадь со всеми детьми! Или ты забыл правила?
— Я пришёл со всеми своими детьми, — отец поднял голову и уставился на бабу, уставился в её глубокие лунки, внутри которых прятались глаза.
— Так и где она?
Трясущимися губами отец промолвил:
— Она умерла.
— Какая жалость, — цинично, без какой либо жалости, произносит эта сука, — девочка могла бы стать целителем. Ладно, мы выжмем все соки из этой девки, — и поворачивает голову в сторону Роже.
Я снова попытался вырваться, но безрезультатно; отец ни на секунду не ослабевал хватку, вгрызся в мои плечи, как голодная собака в кусок свежего мяса.
— Какой у тебя смелый сын. Любопытно…
Она вскидывает надо мной руку и начинает рисовать свои ёбаные кружочки.
— Отвали от меня, су… — отец зажимает мне рот…
Закончив кружить ладонью, она вдруг выдаёт такое, от чего я напрягся еще сильнее!
— Ты… — на мгновение она замешкалась, но всё же пробулькала: — Ты — ПАРАЗИТ!
Она отходит от меня, вскидывает руку, вытягивает указательный палец, и, тыча им в меня, говорит:
— Ты — ПАРАЗИТ!
В этот момент термоядерная бомба взорвалась у меня в кишках, связав своей волной все мышцы моего тела в узел. Такой боли я давно не испытывал. Злость рвала каждый клочок моего тела, рвала каждый волос, рвала ноготь за ногтем с каждого моего пальца. Ну сука, держись!
Я дергаюсь с такой силой, что отец практически выпускает меня из рук. У меня получилось вырваться, сделать шаг на встречу этой запакованной в засохшее говно твари! Но ручища отца снова хватают меня за плечи. Он одёргивает меня к себе, обхватывает руками, да так, что я аж чувствую, как мои лёгкие сдавило как консервную банку под натиском ботинка, и я больше не могу произнести ни слова. Мама заплакала, а отец как заведённый твердит мне на ухо и тверди: — Успокойся-успокойся-успокойся…
— Смелый паразит, — говорит баба, — теперь не сможешь жить без неё? — и указывает пальцем на Роже. — А знаешь… ты меня заинтересовал!
Она медленно подходит к нам, демонстрируя всем своим видом свою безграничную власть над нами.
— Захочешь её вернуть… — и тут она подносит руки к своему лицу. Пальцами поддевает выступающие края своей кровавой маски на уровне виска. Пытается их углубить, медленно расшатывая маску, и когда они заходят на половину, начинает её отдирать от лица.
Вначале она замычала. Громко и жутко, и чем больше маска отдиралась, тем громче она мычала. Когда мы слышим, как лопается её кожа, её кожа на лице, что рвётся целыми кусками, она начинает дико орать. Она явно чувствует боль, но продолжает себя мучить. И всё это из-за меня?
Маска отдирается очень туго. Её руки дрожат. В каждое движение она вкладывает всю силу. Я не слышу посторонних хрустов, как это было, когда отец отдирал от коровы огромный кусок болячки. Лишь маленькие осколки с её пальцев пылью осыпаются на землю. Боль сгибает её пополам, шатает из стороны в сторону, но эта сука продолжает себя мучить! Толпа продолжает бурно охать и ахать, а я даже и пискнуть не могу! Отпустите меня!
ОТПУСТИТЕ!
Кровавая баба, наконец, замолчала. За её дредами нам нихуя не видно, но, когда она выпрямляется, я вижу её лицо. У неё на лбу, под линией волос, три отверстия размером с монету, из которых обильно вытекает кровь. Кровавый водопад каскадом стекает по её лбу, затекает на нос, на щёки, огибает губы и заливает подбородок, уходя к шее. Ни одна капля не упала на землю. Там, где под рваной кожей видны мышцы лица — выступает густая кровь и быстро застывает. Она красивая. Ничто не может испортить её красоту. Кровь только подчёркивает стройные линии лица, скулы, тень под губами.
Она идёт ко мне. На её лице уже начал твердеть первый слой, быстро скрывающийся под наплывом следующего. Вот она в шаге от меня. Уставилась мне в глаза и смотрит не моргая. Один глаз затянут кровавым покрывалом, на котором видно лишь черную точку зрачка, другой глаз — обычный, зелёного цвета.
Она протягивает мне руку, в которой крепко держит маску, и говорит:
— Найди меня… — когда она говорит, из её ноздрей и рта вытекает кровь. Кровь заливает губы и твердеет на подбородке в виде острого рога. На лице уже появились очертания той самой маски, что она мне хочет отдать.
Отец продолжает меня держать, но я смог согнуть руку в локте и протянуть ладонь бабе. До маски совсем чуть-чуть, и я не знаю с какого хрена я решил, что она вот так возьмёт и вложит её мне в пальцы…
Баба разжала пальцы. Маска рухнула у моих ног, откатилась в сторону.
— Найди меня, — эти слова вылетели из узкой щели, где только недавно были губы.
Затем она повернулась к нам спиной, отошла, и громко проорала на всю площадь: