На осколках разбитых надежд (СИ)

«Я не знаю, какое из писем придет первым — письмо дяде или тебе, моя Ленхен. Но если ты читала некролог Людвига дяде, то уже знаешь о том, что он погиб. И снова я не могу не думать о том, что что-то упустил, что я мог сделать что-то и спасти его, но не сделал. К смерти невозможно привыкнуть. Но я предпочитаю думать сейчас, что Людвиг не погиб. Он просто остался на небе…»
Это были единственные строки, которые Рихард посвятил в своем письме погибшему другу. Словно помнил свои собственные слова о том, что скорбь никогда не будет общая у них с Леной, потому и не упоминал больше о своей потере. Написал, что с ним все в порядке, что он находится в госпитале, несмотря на несерьезность, по его мнению, травм — сильные ушибы и сотрясение мозга. Лена с замиранием сердца читала про его здоровье, пытаясь разгадать между строк, пишет ли он правду или смягчает краски, чтобы она не волновалась. Она не знала, написал ли он то же самое дяде, и решила спросить при случае о здоровье Рихарда, будто бы мимоходом, чтобы проверить. Но об одном гадать ей точно не нужно было. Лена чувствовала боль его потери, будто свою собственную. Словно она просочилась на бумагу чернилами и теперь проникла через кончики пальцев в Лену. Или просто сама Лена стала частью Рихарда еще тогда, несколько месяцев назад, в новогоднюю ночь, когда стала настолько близка с ним?
Я сочувствую твоей потере, Рихард. Потерять близкого человека — невыносимая боль. Я не могу скорбеть вместе с тобой, но, если бы я могла, я бы разделила с тобой твои муки. Лишь бы тебе было легче перенести все… и я прошу только об одном тебя, Рихард. Всегда возвращайся с неба. Потому что я жду тебя здесь, на земле. И я всегда буду тебя ждать…
Приходилось всякий раз осторожно подбирать слова, чтобы не выдать случайно себя ненароком. Лена знала от Рихарда, что письма могут просматриваться отделом контроля, а это значит, что даже намеком нельзя было выдать себя, чтобы не подставиться под удар.
— Як же беспечно! — твердила Лене Катерина. Она узнала случайно о переписке между подругой и хозяином Розенбурга и пришла в ужас от этого. — Сгинешь же! И что тебе до него? Он же ж немец! Нацист клятый! Добра б поляк… но немец, Лена! Немец!
Лена только молчала в ответ, понимая, что ей нечего возразить на это, кроме пресловутого — «сердцу не прикажешь». Катерина была голосом ее совести. То и дело ужасаясь тому, что произошло, и тому, чем жило сердце Лены, она принималась мерно, капля за каплей, терзать ее, напоминая обо всем, что видела Лена в оккупации. О смертях, свидетелями которых была. О сбитых советских летчиках, которые становились очередной ступенью Рихарда к наградам, а для Германии — шагом в сторону победы.
Наверное, чтобы окончательно примирить совесть и свои чувства, которые никак не желали гаснуть в разлуке, а наоборот, разгорались сильнее, Лена нарушила слово, данное Рихарду. И нарушила правила, которые он установил для прислуги, присланной с Востока.
— Мне нужна твоя помощь, — неожиданно попросил Лену Войтек, когда помогал ей как-то вынести тяжелую корзину с мокрым постельным бельем, чтобы развесить то на просушку на заднем дворе. Они редко разговаривали за последние несколько месяцев после того, как поляк признался им в избиении Клауса. Девушки не смогли так быстро забыть и простить ему, что едва не попали в руки гестапо из-за этого происшествия, и почти не общались с ним, за исключением редких случаев, когда была нужна мужская помощь по дому. Вскоре и сам Войтек стал держаться прохладно и отстраненно от них. Совсем как прежде, когда они только появились в Розенбурге. Словно у каждого из них снова появились свои особенные тайны.
— Мне очень нужна твоя помощь, Лена, — повторил Войтек, подчеркнув слово «очень», и посмотрел внимательно в ее глаза. — Вешай белье, а я буду помогать тебе — за нами фрау наблюдает из окна.
Лена украдкой взглянула на заднее крыльцо и увидела, что Биргит стоит у окна второго этажа на лестничной площадке и пристально на них смотрит.
 
— Ты выходишь в город вместе с Айке или Урсулой, верно? Урсула тупа и не видит дальше своего носа, а Айке сделает все, что ты ей скажешь. Ты сможешь улизнуть от них на какое-то время. Именно поэтому я прошу тебя помочь мне в одном деле.
— Я тебя не понимаю… Ты же знаешь, что барон запретил нам бывать в городе без сопровождения, — напомнила Лена.
— Просто дай мне договорить, и ты поймешь всю важность моей просьбы, — Войтек с трудом поднял корзину с бельем и перенес ее дальше вдоль натянутых веревок, где Лена развешивала простыни. Потом взял одну простыню из корзины и протянул девушке. — Есть одно место. Дом на Вальдштрассе. Это в западной части города. Нужно оставить кое-что в этом месте. Кое-какие данные. Я бы сделал это сам, но… этот ублюдок из гестапо взялся за меня всерьез. Теперь это не просто догадки. За мной действительно приглядывают. Мне нужно пока быть тише воды-ниже травы… И в то же время нужно кое-что передать, понимаешь? Очень срочно передать. Если бы я мог сделать все иначе, я бы так и поступил! Но у меня нет другого выхода, Лена. Мне очень нужна твоя помощь.
Лена посмотрела в его потемневшие от тревоги глаза и поняла, что он не лукавит с ней, а говорит открыто и без прикрас.
— Это там ты оставлял данные о заводе в ….
— Да, именно там, — не стал увиливать Войтек. — Я не настаиваю, Лена. Я просто прошу. И пойму, если ты откажешься. Это очень большой риск…
— Я не откажусь.
Решение пришло быстро. Она знала, что поможет Войтеку еще до того, как он закончил свою просьбу. Потому что чувствовала, что должна помочь любыми средствами, чтобы поскорее закончить войну. И если англичане могли это сделать, если они союзники ее страны, она сделает все ради этого. И конечно же, не отступит сейчас. Чтобы хоть как-то загладить свою вину перед родиной и притупить острое ощущение, что она предает близких людей, живых и мертвых, из-за преступного чувства к Рихарду.
— Ты же понимаешь, что это не совсем безопасно, — проговорил Войтек, глядя ей в глаза. Лена только усмехнулась в ответ. Знал бы поляк, что она не просто сидела, сложив руки в оккупации, не говорил бы так. Ей не привыкать быть осторожной и постоянно контролировать все, что происходит вокруг, при этом стараясь быть неприметной для немцев. Ее хрупкое телосложение и малый рост были отличной маскировкой. Кто мог заподозрить, что юная девушка с широко распахнутыми будто бы от страха глазами способна носить на своем теле листовки или бланки паспортов, опасно балансируя на грани?
— Я сделаю это, — твердо повторила Лена. — Посылка большая?
— Это всего лишь небольшая записка, — пояснил Войтек. — Я расскажу, что нужно сделать.
Поляк помолчал немного, а потом сжал легко ее руку чуть пониже локтя в знак благодарности и кивнул коротко без лишних слов. Они оба понимали, что Лена рискует, соглашаясь передать информацию, которую удалось разузнать Войтеку. Он не сказал ей ничего из того, что написал британцам, а Лена не стала спрашивать. Она помнила еще по прошлым дням работы с минской группой, что чем меньше ты знаешь, тем меньше скажешь на допросах в гестапо. Поэтому все, что ей было нужно знать — это место, где она должна была оставить записку и где забрать ответ, если такой был.
Вот так Лена стала связной между неизвестным ей человеком в уютном домике с красными деревянными ставнями на Вальдштрассе и Войтеком, собирающим информацию с иностранных рабочих. Она никогда не интересовалась, кто он, и как сложилось так, что он связан с Британией. Она ни разу не видела жителя этого домика за все месяцы, что ходила на Вальдштрассе. Просто раз в десять дней оставляла записки в указанном месте в саду под большим глиняным вазоном, в котором в середине марта зацвели крокусы и гиацинты, и забирала ответ через несколько часов, когда возвращалась из города. Войтек был прав — ускользать на пару часов от Урсулы и Айке было совсем несложно. Чувствовала ли она угрызения совести, что обманывает немок и нарушает обещание, данное Рихарду? Нет, совсем нет. И потом — что может случиться в городе, когда кругом на улицах встречались прохожие? Лене нужно было хотя бы в малом, по капле, но помочь приблизить победу в этой долгой жестокой войне. И ей очень хотелось надеяться, что известная поговорка про камень и воду, была истинной.