Набоков в Америке. По дороге к «Лолите»
Дневник за 1951 год8, заметки, которые писатель делал во время путешествия, свидетельствуют о любопытстве и внимании, с какими Набоков наблюдал за окружающей действительностью. “Воскресенье, 24 июня… выехали в 7.30 вечера. Пробег 50,675, цветет клевер, низкое солнце в платиновой дымке, тепло, персиковый верхний край одномерного бледно-серого облака сливается с далеким туманом”. Пейзажи севера штата Нью-Йорк напоминали Набокову “раскрашенные клеенки… которые вешались на стене над умывальниками… с зелеными деревенскими видами… с амбаром, стадом, ручьем” из детства в России. Он с удовольствием осознавал, что первые впечатления об Америке были “привезены отсюда” – из сельской местности северной части штата Нью-Йорк или похожих мест.
Эти впечатления нашли отражение в “Лолите”. “Лолита не только была равнодушна к природе, – пишет Гумберт Гумберт о первом их путешествии длиною в год через всю страну, – но возмущенно сопротивлялась моим попыткам обратить ее внимание на ту или другую прелестную подробность ландшафта”. И далее:
Благодаря забавному сочетанию художественных представлений, виды североамериканской низменности казались мне сначала похожими в общих чертах на нечто из прошлого, узнаваемое мной с улыбкой удивления, а именно на те раскрашенные клеенки, некогда ввозившиеся из Америки, которые вешались над умывальниками в среднеевропейских детских и по вечерам чаровали сонного ребенка зелеными деревенскими видами, запечатленными на них – матово-кудрявой рощей, амбаром, стадом, ручьем, мутной белизной каких-то неясно цветущих плодовых садов и, пожалуй, еще изгородью, сложенной из камней, или гуашевыми холмами9.
“Бледно-серое облако” попадает в знаменитое описание “плоского сизого облака”, которое в лучах заходящего солнца кажется персиковым. В реальном штате Миссури, у ресторана, где “счет официантка скромно засунула между рулетов”, Набоков заметил уже другое небо – на этот раз на нем “облака Клода Лоррэна… сливались с туманной лазурью… часть их… выступала на неопределенном фоне”. В “Лолите” мы читаем:
Иногда рисовалась на горизонте череда широко расставленных деревьев, или знойный безветренный полдень мрел над засаженной клевером пустыней, и облака Клода Лоррэна были вписаны в отдаленнейшую, туманнейшую лазурь, причем одна только их кучевая часть ясно вылеплялась на неопределенном и как бы обморочном фоне. А не то нависал вдали суровый небосвод кисти Эль Греко, чреватый чернильными ливнями10.
Записи из набоковского дневника снова и снова встречаются в тексте романа. Пожалуй, дело не в том, что писатель вдохновлялся увиденным и писал об этом заметки, которые впоследствии мы видим в “Лолите”, – скорее, Набокову нужны были подробности, чтобы решать творческие задачи. Он каждый день смотрит на небо (или каждый раз, как ему это нужно, чтобы решить какой-то вопрос) и видит в нем что-то, что можно использовать: сказать, что Набоков вдохновлялся пейзажем, значит сильно романтизировать процесс.
Он создает то, что ему нужно, из того, что находит, он “выдумывает Америку”, глядя на нее глазами творца, готовый выстроить в нужном порядке те слова, что неотделимы от объекта восприятия. Он воплощает в описании11 небо в определенный день, как дерево философа, которое то ли падает, то ли нет, в лесу. С точки зрения биографии он фиксирует то, как учился читать Америку. Этот процесс (или его подобие) Набоков приписывает Гумберту Гумберту. Сперва такие сцены в книге кажутся довольно банальными, точно картинки на клеенке, и повествователь описывает пейзажи эдак снисходительно, без особого интереса, но “поволока никому ненужной красоты” все-таки пленяет Гумберта, и хотя Лолита остается равнодушной, он научился ценить ландшафт “только после продолжительного общения с красотой, всегда присутствовавшей, всегда дышавшей по обе стороны нашего недостойного пути”12.
Разумеется, пейзажи, которые видел Набоков (безусловно, живописные), – не главное в романе. Однако повествователь подмечает причуды и делает выводы. Год сумасбродных скитаний по мотелям (с августа 1947-го по август 1948-го) начался
с разных извилин и завитков в Новой Англии; затем зазмеился в южном направлении, так и сяк, к океану и от океана; глубоко окунулся в ce qu’on appele “Dixieland”; не дошел до Флориды… повернул на запад; зигзагами прошел через хлопковые и кукурузные зоны… пересек по двум разным перевалам Скалистые Горы; закрутился по южным пустыням, где мы зимовали; докатился до Тихого Океана; поворотил на север сквозь бледный сиреневый пух калифорнийского мирта, цветущего по лесным обочинам; почти дошел до канадской границы; и затем потянулся опять на восток, через солончаки13.
Они побывали практически “всюду”, но “в общем ничего не видали”, признается Гумберт: он имеет в виду, что все затмили похоть и стыд от того, что он сделал с ребенком. Их длинное путешествие “всего лишь осквернило извилистой полосой слизи” мечтательную огромную страну: поездка свелась “к коллекции потрепанных карт, разваливающихся путеводителей и к ее всхлипыванию ночью – каждой, каждой ночью, – как только я притворялся, что сплю”14.
Во время путешествия Гумберт Гумберт и Лолита словно утрачивают ощущение реальности происходящего. Даже
…в лучшие наши мгновения, когда мы читали в дождливый денек… или хорошо и сытно обедали в битком набитом “дайнере” (оседлом подобии вагона-ресторана), или играли в дурачки, или ходили по магазинам, или безмолвно глазели с другими автомобилистами и их детьми на разбившуюся, кровью обрызганную машину и на женский башмачок в канаве… во все эти случайные мгновения я себе казался столь же неправдоподобным отцом, как она – дочерью15.
Разумеется, никакими отцом и дочерью они и не были: перед нами педофил и его жертва. Оба притворяются – у каждого на то свои причины, – и от этого в одном из них просыпается чутье на похожие явления, на подоплеку тайны. “И порою, в чудовищно жаркой и влажной ночи, кричали поезда, – вспоминает Гумберт Гумберт в духе Аллена Гинзберга, – с душераздирательной и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв в одном отчаянном вопле”16. Он увозит Лолиту на “таинственную, томно-сумеречную, боковую дорогу”, где нимфетка ласкает его, и далее:
По ночам высокие грузовики, усыпанные разноцветными огнями, как страшные и гигантские рождественские елки, поднимались из мрака и громыхали мимо нашего запоздалого седанчика. И снова, на другой день над нами таяла выцветшая от жары лазурь малонаселенного неба, и Лолита требовала прохладительного напитка… и когда мы возвращались в машину, температура там была адская; перед нами дорога переливчато блестела; далеко впереди встречный автомобиль менял, как мираж, очерк в посверке отражающем его и как будто повисал на мгновение, по-старинному квадратный и лобастый, в мерцании зноя17.
Автомобиль, похожий на мираж, служит предвестником того, который Гумберт заметит позже: за рулем преследовавшей их машины – тень и альтер эго Гумберта Гумберта, тоже педофил, сценарист Клэр Куильти. Вдалеке вырастают миражи. По мере того как путешественники продвигаются все дальше на запад, Гумберт отмечает “загадочные очертания столообразных холмов, за которыми следовали красные курганы в кляксах можжевельника, и затем настоящая горная гряда, бланжевого оттенка, переходящего в голубой, а из голубого в неизъяснимый”18.
Мошенник и самозванец, он путешествует среди двусмысленных пейзажей. Свобода ехать куда угодно, преодолевать в день сотни миль, останавливаться под вымышленными именами (как делает и Куильти) в мотелях, похожих один на другой: вот рукотворный анонимный мир, наложившийся на таинственный ландшафт. Чем пристальнее Гумберт всматривается в Америку, тем более незнакомой и странной она ему кажется. Здесь зреют иллюзии, рождаются сновидцы и аферисты. Чем больше Гумберт колесит по дорогам Америки, тем сильнее его паранойя. Сперва путешествие сулит радость: