Два дня в апреле

Фотографировал Финн в марте прошлого года, одна из его последних съёмок. Дафния помнит всё как сейчас. Финн с Уной только что возвратились после своей субботней велопрогулки, которую они, как правило, совершали во второй половине дня. Дафния слышит, как они чему-то весело смеются в гараже по возвращении. Но она слишком занята на кухне, укладывает слоями овощи на противень, собирается запечь их в духовке вместе с телячьей ногой. Ей недосуг узнавать, что у них там за причина для такого бурного веселья.
  
Но вот широко распахивается кухонная дверь, и на пороге появляются оба. За ними шлейфом тянется свежий холодный воздух с улицы. Уна всё еще продолжает хихикать. Личико раскраснелось, на щеках полыхают розы. Как-никак, два часа крутить педали по лёгкому морозцу — это чего-то да стоит. Дафния начисто забыла, что там у них был за повод для шуток и смеха. Вполне возможно, они и не стали рассказывать ей о причинах своего хорошего настроения. Но зато она хорошо помнит, что Финн тоже пребывает в самом отличном расположении духа. Вот он достаёт из кармана свой мобильник и нажимает кнопку, запечатлевая дочь в тот момент, как она снимает с себя верхнюю одежду.
Уна стоит возле стола. Она всё еще в велосипедном шлеме, но шарф уже размотан и лежит на стуле, а она пытается расстегнуть молнию на куртке. Волосы собраны на затылке в тяжёлый пук, но несколько вьющихся прядей выбились наружу и упали на лоб. Она смотрит прямо на Финна, и озорная улыбка блуждает по её лицу.
А меньше чем через три недели Финна не станет, и больше уже никаких озорных улыбок. Уна вообще перестала улыбаться. А теперь вот и вовсе исчезла. Пропала!
Мо поднимается со стула.
— Пойду поставлю чайник на огонь, — говорит она твёрдым голосом. Как будто чай им сейчас поможет!
— Я не хочу чая, — вяло реагирует Дафния.
— Зато я хочу! — Мо ставит чайник на плиту. — Печенье у тебя есть какое-нибудь? Что-то этот торт твой не очень мне пошёл…
«Печенье? Какое печенье? Кто в такую минуту может вообще думать о чае, да еще с печеньем?»
— Неужели вам всё равно? — снова срывается Дафния, не в силах совладать с собственными эмоциями. — Какая же вы всё же твердокаменная! Ничем вас не проймёшь!
В первое мгновение кажется, что Мо бесстрастно пропускает её жёсткую реплику мимо ушей, не собираясь никак реагировать на эти слова. Она молча вынимает из сушилки две чашки и ставит их на стол, потом берёт заварочный чайник, он еще тёплый, выливает вон старую заварку, споласкивает его и кладёт на дно несколько свежих пакетиков чая. Но вот она поворачивается лицом к Дафнии и смотрит на неё в упор.
— Позволь мне сказать тебе кое-что!
И вот так, стоя возле кухонного стола, руки по швам, Мо начинает рассказывать невестке свою невесёлую историю — о детях, которые она потеряла.
Она никогда и ни с кем не делилась своими переживаниями о том, что было. Такой вопрос даже не стоял на повестке дня. Мо вполне искренне намеревалась уйти на тот свет и унести вместе с собой в могилу все свои секреты. Даже на встречах со своим психотерапевтом она ни разу не затронула тему выкидышей. И уж меньше всего на свете ей хотелось обсуждать сию тему с Дафнией.
Но когда она услышала «Какая же вы всё же твердокаменная! Ничем вас не проймёшь!», она вдруг почувствовала, что внутри у неё лопнула какая-то пружина. Словно вдруг чья-то невидимая рука убрала прочь запруду, и все те чувства, которые копились в ней столько лет, хлынули наружу. Может, отчасти и беседы с психотерапевтом тоже поспособствовали этому, кто знает? Но как бы то ни было, а слова полились из неё рекой, и она рассказала Дафнии всё.
Монотонным голосом она поведала, как вынашивала всех этих младенцев в своём чреве, каждого по очереди, всех пятерых, как придумывала им имена, вязала пинетки и кроила для них распашонки, как перестирывала и переглаживала костюмчики и комбинезончики, оставшиеся от маленького Финна. И так пять раз подряд, каждый раз с надеждой, лелеемой в сердце, а в итоге — очередной выкидыш… Самой большой трагедией в жизни для неё стало именно то, что она оказалась не способной дать жизнь ещё хотя бы одному ребёночку.
Мо говорила и говорила, и чем больше слов изливалось из неё, тем сильнее она чувствовала, как вся содрогается от ужаса. Что она делает? И одновременно каждое произнесённое ею вслух слово приносило облегчение. Наконец-то, мало-помалу, разжалась петля, которая душила её мёртвой хваткой столько лет.
— Все эти мои неудачные беременности… выкидыши один за другим… да, они в корне изменили меня, это правда, — проговорила она каким-то безжизненным голосом, стараясь не глядеть на Дафнию. — Словно что-то в моей душе захлопнулось раз и навсегда. Я стала замкнутой, отстранённой от всех и вся… Не то чтобы я ничего не чувствую… Я всё чувствую! Но просто я не могу выказать свои чувства открыто… Боюсь, что ли… Сама не знаю почему…
Дафния слушает свекровь, неподвижно замерев на стуле и упираясь локтями в стол. Она не сводит глаз с лица Мо. Рот полураскрыт, но скорее от удивления, чем от намерения начать говорить самой. Она слушает, не перебивая, давая Мо возможность выговориться по полной.
Когда Мо наконец замолкает, в комнате повисает гнетущая тишина, нарушаемая лишь ритмичным тиканьем настенных часов. Да ещё чайник подал свой сигнал, оповещая, что он уже закипел. Дафния порывисто вздыхает, словно это не свекровь, а она только что завершила свою исповедь. Взгляд её по-прежнему прикован к Мо.
— Почему вы не рассказали мне об этом раньше? — спрашивает она едва слышно. — Почему не захотели поделиться со мной своим горем?
Мо пожимает плечами.
— С какой стати? — отвечает она вопросом на вопрос, но в нём не чувствуется ни капли желчи или неприятия самой Дафнии.
— И Финн мне никогда не рассказывал…
— А он и не знал! Никто ничего не знал… Только я и Лео… Ну и, разумеется, медицинский персонал в больнице.
— Мо! Если бы вы знали, как мне жаль, что…
— Перестань! — обрывает её на полуслове Мо и снимает с плиты свистящий чайник. — Всё это в прошлом! Было и прошло! Я сама… сама не знаю, что на меня нашло. Наверное, просто настало время, когда ты всё должна была узнать. Чтобы ты поняла наконец, почему я такая, какая есть.
Мо наливает кипяток в заварник и ставит его на стол. Ей совсем не хочется чая, но нужно же чем-то занять свои руки.
Потом снова смотрит на часы и слегка прищёлкивает языком от нетерпения.
— Ну и где эти полицейские, хотела бы я знать! Да и мать твоя не торопится! Обещала ведь приехать через пятнадцать минут…
Мо уже раскаивается в том, что сделала. Этот спонтанный порыв откровенности… Зачем? Она не должна была… Такое чувство, словно она разделась догола в присутствии чужих людей. Стыдно! И все её старые кости сейчас торчат наружу! Вот что значит старческая болтливость. Держала бы рот на замке… Что на неё нашло?
— Мо! — негромко окликает её Дафния.
Мо ставит на стол тарелку с печеньем, потом приносит чашки, переворачивает ложечкой пакетики и разливает чай. Потом кладёт в свою чашку сахар и начинает размешивать. Размешивает, размешивает… Она молчит. Тишина всё длится и длится. Но вот наконец женщина поднимает голову.
— Я тоже должна вам кое-что сказать! — говорит ей Дафния, прижимая холодные руки к разгорячённому лицу и пытаясь унять жар. — Присядьте, пожалуйста!
Мо молча садится.
Дафния говорит медленно. Такое впечатление, что вначале она мысленно конструирует всю фразу, а уже потом начинает выдавать её вслух по одному слову.
  
— Мы с Финном хотели детей! Очень! Но не случилось… Конечно, у нас с Финном был не совсем такой случай, как у вас… И всё же я хочу, чтобы вы знали… Детей у нас не было вовсе не потому, что мы их не хотели. Нет! Это я говорю вам, чтобы вы… не думали…
Она сконфуженно умолкает. Итак, любезность в ответ на любезность. Мо доверилась ей, она поделилась своей тайной с Дафнией.