Дарханы. Академия Четырех богов (СИ)
Это могла быть наглая ложь. Жалкий способ сохранить свою жизнь. У любой императрицы есть тайны, как у любого человека, обладающего властью.
Но бродяга пытался сложить руки в районе живота, и его намёк отозвался резкой дрожью во всем теле. Джемал больше нет. Никто больше не посвящен в её тайну, и её невозможно узнать вот так, нелепо упав под копыта лошади!
Стало нечем дышать, и Арнеина наконец вынырнула, шумно вдыхая всей грудью. Ноздри трепетали, пытаясь вобрать как можно больше воздуха, ресницы с каплями воды размывали комнату, а за большими окнами, выходившими на горы, чудились призрачные тени.
Никто из служанок не маячил в комнате. Приказ не прикасаться к императрице они выучили давным-давно. Уроки, которые преподал Сиркх, не пропали даром. Она научилась защищаться так, что никто не мог нарушить её границы, однако у защиты нашлась обратная сторона: Арнеине доставляли физический дискомфорт любые чужие прикосновения к коже.
“Я прямо как дикообраз, — фыркнула Арнеина сама себе, обхватывая себя за голые плечи, по которым побежали мурашки. — Мне не хватает только длинных шипов”.
Единственный, кому она позволяла прикоснуться к себе, был сам Сиркх.
И вот ребенок — чужая душа, которая связана с её телом. Но он не вызывает отторжения. Арнеина со странной лаской провела ладонью по плоскому ещё животу.
Зачем она сохранила жизнь блаженному, упавшему под копыта? Так сказали боги или страх, что её тайна скоро достигнет императора? Глупо ждать, что он не заметит. Ребенок — это то, что нельзя надолго скрыть. Арнеина ложилась спать и просыпалась с этой мыслью, пока её разум так лихорадочно искал выход. По счастливому стечению обстоятельств Сиркх уехал из столицы, оставалось несколько важных дел и визитов, зато у неё было время, которая она могла провести наедине, чтобы найти способ… сохранить ребенка и саму себя.
Она покинула ванну, только когда вода начала остывать. Надела теплый халат и принялась расхаживать по комнате, чувствуя растущее напряжение. Тоненький молоточек стучал по вискам, рождая головную боль. Откуда-то изнутри поднималась теплая тошнотворная волна, и всё вокруг причиняло дискомфорт. Не радовала ни тишина, ни волнующий вид на просторные горы и лес, ни спасительное одиночество.
Длинные брюки на манер одежды дарханов и длинная туника — свободная и комфортная до середины икры и с высоким воротом — закрыли тело от чужих взглядов. Арнеина посмотрела на себя в большое напольное зеркало в самой простой деревянной раме, набросила на плечи накидку с небольшим меховым воротником и вышла из комнаты.
— Ваше величество, — поклонился слуга.
— Бродяга жив?
Быстро подняв сначала удивленный, но тут же смиренный взгляд на императрицу, он мигом понял, о чем речь, и отозвался:
— Посланник Скадо был исцелен по вашему приказу, ваше величество. Мне сказали, что вы будете спрашивать. Он жив и в сознании.
Арнеина молча кивнула и направилась по темному деревянному коридору. Слуга сообразил, что она желает видеть несчастного и бросился перед ней, еще раз склонившись и без слов указав дорогу к дальним помещениям резиденции, где иногда останавливались гости императорской четы.
— Сюда, ваше величество.
Перед дверью она чуть было не споткнулась, но тут же взяла себя в руки, запахнула туже свободную длинную накидку и вошла, пригнувшись, в комнату с низким потолком. Здесь, наверное, обычно останавливались слуги. Окно было крохотным, чадила свечка в одиноком подсвечнике, на койке у окна лежал бродяга с закрытыми глазами.
Императорский целитель при виде императрицы покорно склонился и, быстро уловив настроение ее величества, покинул комнату без лишних объяснений.
— Вы пришли, ваше величество, — улыбнулся бродяга, лежа с закрытыми глазами.
Дышал он сипло и с натяжкой, точно изо всех сил заставлял организм делать это, чтобы не умереть. А делать это было больно: ранение ещё давало о себе знать, и Арнеина легко чувствовала эту боль.
— Все вон, — на всякий случай добавила Арнеина, не оборачиваясь.
Слуга прошуршал за дверь, раздался тихий скрип и наступила тишина.
Она опустилась на стул с резной высокой спинкой, подернув подол широких светло-серых брюк. Чуть тряхнула головой, чувствуя как ещё мокрые кончики волос, собранных в высокий, но весьма привольный хвост, мочат ткань накидки, но в комнате было тепло, даже душно, и Арнеину не смущал собственный вид.
— Так кто ты такой?
— Я посланник богов, ваше величество, — продолжил бродяга с закрытыми глазами. И за это она была ему благодарна: взгляд его помнился ей тёмным и пугающим, а так словно говорит с самым обычным бродягой. — И благодарю вас за спасение жизни. Ваш дух настолько ярок и светел, что вы не позволили умереть человеку, которого видите впервые в жизни… Это так благородно с вашей стороны! Разве может наша страна, наша величайшая империя, что простирается теперь так широко благодаря вашему святейшему супругу, желать лучшую императрицу?
— Замолчи, — приказала Арнеина, поморщившись.
Она приказала Джемал уехать, которая по её воле стала посвящена в самую опасную на свете тайну. И только недавно узнала, что Джеймал выбрала уйти из жизни, хоть это и обставили, как несчастный случай в поездке. Целительница решила сберечь тайну императрицы посистине страшной ценой — и этого не забыть. И за это она никогда не найдет себе прощения. И оттого лживые и льстивые слова бродяги о светлой душе казались ещё более уродливыми.
А супруг… тот, которому она посвятила свою жизнь, тот, любовь к которому для неё затмевала свет солнца и звёзд, был ли он — святейшим? Случай на горе она спешила стереть из памяти, объсняя себе единением с богами и высшим разумом, который смешивал живое и неживое, но весть о ребенке, который получил жизнь вопреки воле своего божественного отца, переворачивала всё с ног на голову.
Глава 17. В которой допрос провожу я
Мэй продолжала задавать мне вопросы, словно именно ей нужно было что-то от меня, а не наоборот. Но поймав меня на мрачном погружении в размышления о собственной судьбе, она спрашивала про Юг, про мою родину, про родителей и про стихийный дар, который ей казался чудом: сама Мэй могла обращаться только к живому, да и то, судя по всему, степень её воздействия была довольно слаба.
Затем она протиснулась в мою келью, слабо освещенную через окошко, выходящее на север, быстро осмотрелась и в конце концов притащила откуда-то набор для шитья. Пока я пыталась разложить вещи, Мэй забрала мои штаны, быстро завернула край, подогнув несколько раз внутрь, и взялась за иголку. Умение болтать ни о чём и делать позволяло ей продолжать разговоры, что в какой-то момент утомило.
И, что самое удивительное, почти ничего об академии я так и не узнала.
— Так, говоришь, Бьёрн здесь учитель? — с трудом перевела я разговор на интересную себе тему, заворачиваясь в одеяло.
— Да, но он занимается только с младшими. Начинашками. Ну, теми, кто только-только сюда приехал и собирается учиться магии.
Я выразительно вскинула брови, на что Мэй окинула меня взглядом и махнула рукой:
— Нет, ты уже к нему не относишься, ты к старшим. Он совсем маленьких учит, пять, шесть лет, ну, максимум, десять или двенадцать. А тебе, напомни? — взгляд её стал подозрительным, особенно, когда она в этот момент стала отрывать зубами тонкую шерстяную белую нитку.
— Восемнадцать.
— Да, точно. Но я думала, ты старше. Выглядишь на двадцать два.
Я нахмурилась, не зная, как относится к такому суждению, но решила, что болтовню Мэй не стоит вообще воспринимать слишком серьезно.
— А тебе? — после некоторого колебания, подтащив к себе подшитые штаны, спросила я, продолжая играть в эту социальную игру.
— Шестнадцать. Я отношусь к третьему потоку. А тебя возьмут уже в четвертый. Первый — это с пяти до восьми лет, затем идут вторые, до двенадцати, а до шестнадцати — третий.
— Всё, ты готова, — с одобрением оглядела меня Мэй. — Пойдем на улицу.