Привет, Афиноген

Олег Павлович усилием воли спрятал поглубже готовые сорваться с уст прописные истины, глубоко задумался, а дочь, поцеловав его в щеку, отправилась в свою комнату делать уроки. Оттуда прозвенел ее утешительный голосок: «Он хороший, папа! Ты не думай… И поженимся мы, когда я кончу школу».
— Тут что–то не так! — коротко доложил Гаров супруге. В ответ Анна Петровна высказала бескомпромиссное мнение о мужском уме и предупредила, что будет действовать на свой страх и риск, но единственную дочку спасет. Она созвонилась с родителями Мальчика и навестила их. Разговор Анны Петровны с сильно пьющим алкогольные напитки отцом Мальчика остался очередной тайной в этой истории. Но лучше бы она никуда не ходила. На следующий день Мальчик отвесил подруге оплеуху на виду у всей школы. Дальнейшее до сих пор вспоминается родителями Наташи как кошмарный сон. Девочка стоически перенесла оплеуху и позор и упрямо продолжала искать дружбы и расположения Мальчика. После уроков она бежала не под родительский кров, а к дому Мальчика, и долгими часами просиживала там на скамейке, поджидая счастливой случайной встречи. Иногда «жених» возникал на улице во главе дворовой ватаги. Он цинично хохотал, кривляясь, и издали тыкал в нее пальцем. Наташа переносила и это. Ей нужно было понять, в чем она виновата, почему так круто изменилась их прекрасная святая дружба. Анна Петровна приходила и, бледная, не отвечая на приветствия знакомых, уводила дочку за руку домой, где в горе и бессилии изнемогал несчастный Олег Павлович. На расспросы Наташа не отвечала, на насмешки одноклассников в школе не реагировала. Она чахла, как влюбленная принцесса, и под ее изумительными темно–полыхающими очами пролегли взрослые голубоватые тени. Упорство ее переходило все мыслимые для двенадцатилетней девочки границы. Мать и отец всерьез подумывали о переезде в другой город. Учителя на уроках избегали вызывать к доске бедную девочку. Постепенно вокруг нее возникло таинственное пространство, переступить которое никто не мог. Как- то за ужином Наташа спросила отца:
— Папа, почему люди злые?
Таким прозрачным, исполненным роковой умудренности голосом это было произнесено, что Олег Павлович не выдержал и отвернулся, пряча слезы. Потом он нашел слова, которые необходимо было давно сказать:
— Он не стоит твоей любви, дочка. В этом все дело, поверь мне.
И она поверила. Не сразу, но вскоре Наташа пришла к мысли, что Мальчик не стоит не ее именно любви, а вообще не дорос еще до человеческих чувств, раз он смог предать их дружбу и без всяких объяснений бросить ее, Наташу, на поругание. Она решила, что уже сделала для него все, что могла. И не ее вина, если усилия оказались бесплодными. Она сказала на перемене своей подруге Светке Дорошевич:
— Я отряхиваю прах любви со своих ног. Отныне я снова свободный человек.
А Светка обрадовалась:
— Злюка он, воображала и дурак. Правильно ты решила, Натка. Отряхивай прах!
Мальчик, окончив восьмой класс, поступил в строительный техникум, ушел из школы. По этому поводу супруги Гаровы тайком от дочери распили бутылку шампанского. Они никогда не узнали, что около полу- года спустя Мальчик однажды подстерег Наташу на улице и дерзко потребовал продолжения их нежных отношений. Теперь Наташа Гарова видела его совсем иными глазами. Перед ней манерно покачивался, пряча руки в карманы, нахальный самоуверенный рыжеволосый подросток с царапиной на щеке и с оторванной верхней пуговицей на рубашке. Она подумала о нем совсем как взрослая женщина, пережившая тяжелое, но не губительное разочарование, подумала с облегчением: «За что я могла любить этого человека?» Вслух сказала:
— Мне жалко тебя, Мальчик. Кажется, ты не очень–то умен и вдобавок плохо воспитан.
Мальчик встревожился и вынул руки из штанов, а Наташа прошествовала мимо него неспешной походкой знающего себе цену человека.
Десятый класс она закончила с серебряной медалью. В положенный срок, благословляемая родителями, она уехала в Москву сдавать экзамены в педагогический институт. В столице Наташа остановилась у тетки, отцовой сестры. Тут она выкинула очередной фортель. За три недели пребывания в Москве и близко не подошла к педагогическому институту. Тетка, естественно, ни о чем не подозревала, потому что каждое утро, позавтракав, Наташа укладывала в сумку какие–то книжки и тетрадки и исчезала на целый день. Тетка, простая, добрая женщина, работница трикотажной фабрики, несколько подавленная свалившейся на нее ответственностью, считала главным своим долгом досыта и вкусно кормить любимую племянницу. Наташа бродила по Москве, посещала музеи и выставки, гуляла в парках, просмотрела восемнадцать художественных фильмов и девять спектаклей. Попала даже в Театр на Таганке, на «Мастера и Маргариту», купив билет у взвинченного средних лет человека, который сам к ней подошел и предложил свои услуги. Какие бы надежды ни питал молодой человек, его постигло досадное разочарование. В перерыве в буфете Наташа охотно выпила предложенный ей бокал шампанского и с завидным аппетитом схрустела бутерброд с подсохшей черной икрой, отвечала на многозначительные взгляды театрального шуетряка не менее откровенными взглядами (что доставляло ей неиспытанное прежде волнующее ощущение своего взрослого женского всемогущества), но после спектакля быстренько попрощалась, что–то невразумительно и виновато наврав насчет больной сестры, и смылась, оставив воспламененного сорокалетнего юношу при своих интересах. Чтобы ему не было совсем плохо и тошно, она всучила ему федулинский телефон Светки Дорошевич, прибавив к нему две вымышленные цифры. Побывала Наташа и в некоторых институтах, как–то: в театральном, ВГИК(е) и обоих медицинских, первом и втором. Ей понравилось, как весело сдают будущие актеры творческий экзамен, и она чуть не присоединилась к ним, да поленилась тратить время на зубрежку басни и куска прозы. Бог с ней, с ослепительной карьерой кинозвезды.
 
Отдохнувшая, посвежевшая, загорелая, к сентябрю Наташа вернулась в Федулинск.
Папе и маме она объяснила, что в Москве с ней произошел душевный перелом, она поняла точно, что ее призвание, к сожалению, не педагогика, и она предполагает позаниматься как следует год и поступить в медицинский. Родители не слишком огорчились, потому что среди множества других предусмотрели и подобный исход Наташиного вояжа. Работать она устроилась в детский садик, где и отбыла один сезон в качестве няни–воспитательницы. В мае взяла расчет и действительно всерьез уселась за учебники.
Работа в детском саду, изматывающая кое–кому последние нервы, не оставила в ее душе никакого следа, если не считать того, что там она познакомилась с Афи- ногеном Даниловым, который светлым весенним днем забрел в их садик, сопровождая Семена Фролкина. Тот наводил долгосрочные справки. Она навсегда запомнила фразы, с которыми они обратились друг к другу, и очень вспоследствии удивлялась, как эго Афиноген мог их забыть.
— Девушка, — обратился к ней Афиноген, — откуда у вас, такой молодой, столько детей? Или вы разводите их мичуринским методом?
— Это детский сад, — вежливо ответила Наташа, — и ваши плоские шутки совершенно тут неуместны… Если вы будете выпендриваться при детях, я позову заведующего.
Афиноген прямо сказал:
— Сударыня, я покорен и приглашаю вас на ближайшую театральную премьеру. Ах да, я забыл, в Фе- дулинске нет театра. Придется идти в кинематограф. Это и дешевле.
Наташа ответила:
— Поищите себе девушку, которая сумеет оценить ваш бесподобный юмор. Уверена, это будет нелегко.
Афиноген сказал:
— Самый благородный юморист тот, кто один понимает свои шутки. Это возвышенное чистое искусство. Сам шутит, сам смеется. Я как раз такой,
Наташа посоветовала:
— Не стоит этим бахвалиться.
Афиноген сказал:
— Бахвальство — признак честолюбия, которое есть основной двигатель прогресса. Не менее того.
Наташа возразила:
— Честолюбие, не подкрепленное внутренними достоинствами, есть идиотизм. Не более того.