Аномалия Шарли (ЛП)

Что, черт возьми, случилось со мной?
Я порылась в своей ослепленной солнцем памяти, когда в поле зрения появился источник шума.
Это был… мужчина, наверное. Он был сложен как заяц: конечности были худыми. Пара сильно потрескавшихся очков застряла в спутанных серых волосах на его макушке, а на лице у него было так много волос, что я была уверена, что его рот зарос, пока он не наклонился и не выплюнул коричневый комок чего-то в сорняки.
Машина, на которой он ехал, выглядел так, будто он вытащил ее из кучи мусора. Вряд ли во всей установке был хоть один винт, который был затянут должным образом. Она кашляла через каждые несколько футов и выпускала с хрипом облако черного дыма каждый раз, когда он поворачивал.
Огромные кожаные седельные сумки свисали с обеих сторон мотоцикла. Они были набиты так, что почти царапали землю. Двигатель звучал бы лучше, если бы не пытался тащить через Ничто вдвое больше собственного веса.
Когда мужчина, наконец, остановился — простой маневр, который каким-то образом занял у него четыре попытки, — я заметила, что кое-что мое свисало из его сумок. На самом деле две вещи: мой полосатый комбинезон и ремень с оружием.
Он… преследовал меня?
— Унг! — мужчина хмыкнул, перекидывая ногу через сиденье.
Он вскочил на ноги и протянул руки к небу. Его тело трещало, будто кто-то медленно хрустел пакетом «SuperCrisps». Я наполовину ожидала, что он развалится, и его унесет ветром.
Его одежду нужно было переработать тридцать лет назад. Все цвета потускнели: сероватые штаны, беловатая рубашка, зеленоватая шляпа, которая вряд ли выглядела так, будто на ней кто-то сидел, раньше, но теперь была такой.
На его костлявых плечах висела солнечная винтовка, и это был самый грустный вид пистолета из всех, что я видела. Части выглядели как беспорядок, большая часть была больше сваркой, чем металлом. Ржавое до такой степени, что я боялась ударить по рычагу зарядки. Не то что нажать на курок.
Большая часть вещей мужчины была скреплена булавками и самодельными ремнями. Только одна вещь выглядела так, будто он заботился о ней: кожаный жилет, который он носил застегнутым до подбородка. Он был гладким, будто смазанным маслом, и на его передней части было пришито около двадцати маленьких карманов, каждый был выпуклый, как сумки на его велосипеде.
Я так растерялась из-за этого странного скрипучего человека, что забыла бояться. Я смотрела, как мужчина шаркал к краю кольца грязи и замер, перебирая бороду грязными кончиками пальцев полминуты. Он ничего не говорил. Он ничего не делал. Если бы не его постоянное хрюканье и случайное движение суставов, я могла бы подумать, что он умер, стоя.
Примерно через минуту возбуждение прошло. Мои ноги свело судорогой. Маленькие иглы проткнули все мои суставы. Я сжалась так низко и туго, насколько позволяло мое тело, пытаясь оставаться незамеченной. Грязь обжигала мою кожу, пока я ждала. Грязь засыхала, начала чесаться. Когда солнце было прямо над головой, той небольшой тени, что у меня была, больше не было.
Я почти чувствовала, как шипела кожа на спине.
Наконец, человек пошевелился. Он сделал полукруг у пруда, делая паузы через каждые несколько шагов, чтобы подтянуть обвисшие штаны к животу. У него была странная кривоногая походка. Будто он надел туфли не на ту ногу и был слишком глуп, чтобы понять, как это исправить.
Как только он дошел до моего укрытия, он замер. Он стащил с головы зеленоватую шляпу, обнажая ужасающе слипшиеся волосы, и вздохнул.
— Боже.
Он повернулся и посмотрел на мой куст.
Прямо на меня.
Его красноватые глаза, их голубизна была такая же выцветшая, как и его одежда, впились в мои, как колючки.
— Боже, дитя, — он ткнул костлявым большим пальцем за спину, на гнилой пруд. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не пила это.
— Эм-м-м …
Я не могла придумать, что сказать. Теперь, когда он снял шляпу, я видела, что с лицом у него что-то было не то: оно все было… морщинистым. Его кожа была сморщена и смята, как старый лист бумаги. Она свисала по сводам его щек, падала на глаза, свисала под неряшливым подбородком…
 
Я не хотела выйти и сказать: «Эй, почему твоё лицо тает?». Потому что он, вероятно, застрелит меня. Поэтому я пыталась думать о чем-то другом.
— Эм…
Мужчина перебил меня цепочкой слов, которых я не понимала. Они звучали нетерпеливо, скатываясь с его языка непрерывной волной. Я чувствовала, что меня ругали, но не знала, почему.
— Эм, что?
— Ах, черт. Послушай, дитя, ты говоришь по-техасски или нет?
Техас? Что это?
— Не знаю. Я говорю?
Его спутанные брови поползли на морщинистый лоб.
— О. Что ж, в этом куда больше смысла. Ты из тех уродов с запада, да?
— Я не…
— Ты выросла в палатке с кровью на стенах и дерьмом на полу?
— Нет.
— Тогда ты урод. Потому что все вокруг так росли.
Он снова надел шляпу на голову и начал лапать жилет. Ему потребовалось время, чтобы открыть карман. Его пальцы были багровые и опухшие. На них были большие коричневые пятна. Может, у него было какое-то заболевание.
Что-то мне подсказывало, что этот человек, кем бы он ни был, не хотел меня убивать. Если бы хотел, он бы уже застрелил меня. Я выползла из-под куста и балансировала на оставшемся ботинке. Нижняя часть другой ноги горела так сильно, что я чувствовала пульс своего сердца в основании.
— Ты болеешь? — осторожно сказала я.
Мужчина фыркнул.
— Черт возьми, я не болен! Я не болел двадцать лет. Ты хочешь знать, почему?
— Конечно…
— Потому что я ем свой перец — вот почему.
Я не знала, что такое перец. Но как бы я ни была голодна, если был хоть малейший шанс, что они сделают меня морщинистой, я не хотела такое есть.
— Ну, если ты не болен, то что с твоей кожей?
— Что? — он поймал рукой ухо. — Не бормочи со мной, урод. Я не слышал что-либо тише крика лет двадцать.
И это не удивляло. Когда он наклонил ко мне ухо, я увидела внутри коричнево-желтую дрянь двадцатилетней давности.
— Я спросила, что случилось с твоей кожей?
— Что значит, что с ней случилось? Что с твоей кожей? — парировал он, махая багровой рукой в ​​сторону пены и волдырей на моей груди. — Ты выглядишь так, будто пыталась обнять улей.
— А ты выглядишь так, будто кто-то вытер тебе лицо, а затем повесил обратно помятое.
— Что?
— Ты весь морщинистый! — закричала я. — Кожа не должна быть такой. Что, черт возьми, с тобой не так?
Мужчина какое-то время смотрел на меня, его перепачканные коричневым цветом губы раскрылись в беспорядке бороды.
— Что? Ты об этом? — он оттянул кожу со щеки пальцами от кости. — О, это только потому, что я стар.
— Стар?
— Да, вот как люди выглядят, когда начинают стареть. Ты никогда раньше не видела старика?
Нет. Нормалы старели, но не покрывались морщинами. Они выглядели так же идеально в пятьдесят, как и в восемнадцать.
До Кляйн был шериф — я встречала его однажды, когда она была лишь одной из его заместителей. Его звали МакИнгалл или как-то так. В любом случае, я помнила, как однажды утром Говард разбудил меня рано, чтобы я посмотрела, как МакИнгалл уходит на пенсию.
— Ты должна это увидеть, Шарлиз, — сказал Говард, пока мы ехали к штаб-квартире полиции. — Молодым людям важно столкнуться с собственной смертностью, понять, что у вас нет всего времени в мире, и что вам лучше быть осторожным с тем, что у вас есть.
МакИнгалл произнес свою речь, передал свой значок Кляйн, а затем сел на автобус до больницы Сапфира. Вместе с ним в автобус сели еще несколько офицеров — Говард сказал, что они тоже собирались уходить в отставку, потому что родились в одной группе.
— Есть пятьдесят лет, Шарлиз. И все. В ночь перед тем, как тебе исполнится пятьдесят один, ты ложишься в больницу. Потом ты засыпаешь, — голос Говарда стал напряженным, когда он добавил. — И не проснешься.
Кажется, мне было семь, когда Говард рассказал мне все это. Может, восемь. Я была достаточно юна, чтобы думать, что мысли и чувства Нормалов такие же, как и у меня. И мне было грустно из-за того, что шериф МакИнгалл уснул.