Барин-Шабарин 8 (СИ)
— Где «Орел»? — спросил Бутаков, и его голос, обычно громкий, сейчас звучал приглушенно, словно боялся разорвать эту зыбкую завесу темноты.
Штурман Бережной, худой, как жердь, с лицом, изборожденным морщинами, прильнул к окуляру подзорной трубы.
— В полумиле по правому борту, — ответил он, не отрываясь от стекла. — Держит строй. Но…
— Но что?
— Кажется, у них проблемы с машиной. Дым из трубы идет неровно.
Бутаков стиснул зубы. Если «Орел» замедлит ход — они пропали. Французские дозорные корветы рыскали вдоль побережья, как голодные псы, и едва их капитаны поймут, что русские пароходофрегаты теряют ход, с радостью кинутся в погоню.
Что ни говори, а машины покуда уступают парусам, пусть и не слишком зависят от ветра.
Внизу, в трюме «Владимира», царила лихорадочная деятельность. Матросы, обливаясь потом, перетаскивали тяжелые ящики с маркировкой «С.-Пб. Арсенал. 1846». Под брезентом, пахнущим дегтем и пенькой, лежали не просто грузы — там была надежда целого народа.
— Осторожнее, черти! — рявкнул боцман Тарасов, здоровенный детина с лицом, изуродованным оспой. — Если уроните этот ящик — всем нам крышка!
Винтовки, револьверы, патроны, гранаты — все это должно было попасть в руки итальянских повстанцев, которые уже неделю сражались в горах Пьемонта против французских штыков и австрийских пушек. А еще — два разобранных полевых орудия, спрятанных под тюками с мукой.
— Капитан говорит, до берега три часа хода, — прошептал молодой матрос Петька, вытирая пот со лба.
— Молчи, сопляк, — буркнул старый артельщик Сидорович и добавил суеверно. — У моря тоже есть уши…
Тем временем на борту «Орла» капитан Рязанов, высокий, сухопарый, с пронзительными серыми глазами, курил трубку, стоя на корме. Дым, густой и сладковатый, смешивался с морским туманом. Он знал, что его машина работает на пределе — старый пароход, построенный еще в Англии, давно нуждался в ремонте.
— Если эта проклятая железяка встанет… — начал было механик Звягин, но Рязанов резко оборвал его:
— Я тебе встану! Потеряем ход и… Со святыми упокой.
Где-то вдали, на горизонте, мелькнул огонек. То ли рыбацкий фонарь, то ли…
— Французский дозорный, — прошептал лейтенант Седов.
Рязанов медленно вынул трубку изо рта. И произнес фразу, две части которой исключали друг друга.
— Боевая тревога. Тихо.
Гул орудийных залпов прорезал тишину, заполнив воздух оглушительным ревом. Черные клубы дыма клубились над поверхностью моря, застилая горизонт плотной завесой. Волны вздымались высокими гребнями, оставляя на воде маслянистые следы разрывов снарядов.
Море превратилось в арену смертельной игры, где каждая секунда стоила жизни десятков моряков. Корабли французского отряда двигались решительно, намереваясь захватить поврежденный «Орел». Ядра падали на палубу российского пароходофрегата, разбивая деревянную надстройку и раня матросов. Экипаж отчаянно отбивался, укрываясь за стальными щитами шабаринок и открывая по неприятелю ответный огонь.
Увидев в каком плачевном положении оказался экипаж «Орла», капитан Бутаков понял, что не может бросить его в беде. Тяжело вздохнув, он отдал приказ развернуть «Владимир» и сблизиться с боевым кораблем противника. Несколько минут спустя его орудия открыли шквальный огонь по ближайшему французскому корвету, вынуждая врага отступить.
— Товарищи! Стойте крепко! Мы вас прикроем! — закричал Бутаков в жестяную трубу мегафона, словно он могперекричать грохот орудий и гром разрывов.
Главное, что его услышали моряки «Владимира» и ответили дружными криками одобрения, ведь русские своих не бросают. Понимая, что деваться ему некуда, экипаж «Орла» старался исправить повреждения, продолжая вести огонь по вражеским судам.
Французы усилили огонь. Четыре корвета попытались взять русские корабли в огненное кольцо, поливая их свинцовым дождем. Море бурлило от разрывов снарядов, которые не достигали цели. На волнах покачивались обломки и тела свалившихся за борт убитых матросов.
Командир «Владимира» внимательно наблюдал за ходом боя, оценивая каждую возможность спасти и свой корабль и «Орел», положение которого с каждой минутой становилось все хуже. Обстановка накалялась, но и французам столь яростный отпор пришелся явно не по вкусу.
Раздался сильный взрыв — один из снарядов шабаринкиугодил точно мостик управления одного из вражеских корветов. Судя по очертаниям, это был «Эспадон». Разрушительная сила взрыва, похоже, уничтожила механизм штурвала.
Огненное кольцо оказалось разорванным. Стрельба со стороны французов прекратилась. Другой корвет, «Рейнау», пошел на сближение с «Эспадоном», видимо, для того, чтобы взять его на буксир. «Гебриде» и «Эгль» взялись их прикрывать.
А Бутаков отдал приказ «Владимир» идти на сближение с поврежденным «Орлом».
* * *Хрущев не только отвез меня на мою питерскую квартиру, но и подождал, покуда я вымоюсь и переоденусь. К счастью, мой парадный генерал-лейтенантский мундир оставался в столице. И сейчас оказался весьма кстати.
Через полчаса мы с майором подъехали к Дворцовой площади. Он вместе со мною вышел из коляски и пошел рядом, тяжело опираясь на трость — старую рана, полученная им еще на Альме, давала о себе знать.
Дворцовая встретила нас грохотом барабанов и мерным шагом гвардейцев. Солнце, пробившись сквозь облака, осветило фасад Зимнего дворца, и на мгновение мне показалось, будто он весь покрыт тонким слоем золота — будто сам город, израненный, но не побежденный, бросал вызов судьбе.
— Ты слышал, что творится в министерствах? — пробормотал Хрущев, кивнув в сторону здания Главного штаба. — Все носятся как угорелые. Одни кричат, что надо мстить англичанам, другие — что хватит крови, пора мириться. А государь… — он замолчал, словно боясь сказать лишнее.
— А государь что? — прищурился я.
— Ждет тебя, — уклончиво ответил он.
Охрана пропустила меня внутрь дворца, а майора оставила снаружи. В Зимнем пахло воском, ладаном и холодным камнем. Шаги мои эхом разносились по длинным коридорам. Лакеи в ливреях замерли, как статуи, но я видел, их глаза с любопытством провожают меня.
— Господин вице-канцлер! — окликнул меня, выйдя из-за колонны высокий сухопарый мужчина в мундире дипломатического ведомства.
Это был граф Нессельроде, канцлер Российской империи, и мой прямой начальник. Его лицо, обычно непроницаемое, сегодня выдавало тревогу.
— Наконец-то. Император в бешенстве из-за вашей задержки.
— Я явился, как только смог, ваше сиятельство, — сухо ответил я.
— Вы еще скажите, что государь может и подождать, — ядовито прошипел он.
Он попытался даже схватить меня за локоть и потащитьчерез анфиладу залов, но я стряхнул его старческие пальцы. Нессельроде скрипнул зубами. За приотворенными тяжелыми дверями Тронного зала уже слышались голоса — громкие, резкие. Спорили.
— Кто это там? — осведомился я.
— Лучшие люди государства, — высокомерно отозвался министр иностранных дел. — Горчаков, Меншиков. Великий князь Константин Николаевич пожаловали-с. Решают, что делать с пленными.
Двери распахнулись. Тронный зал был залит солнечным светом. На возвышении, в кресле с золочеными орлами, сидел Александр II. Еще более постаревший с момента нашей последней с ним встречи, с глубокими складками у рта.
Рядом — его брат, Константин Николаевич, с лицом мрачным, как туча. У окна, опершись на трость, стоял старый князь Горчаков, а у карты Европы — светлейший князьМеншиков, который, жестикулируя, что-то доказывал.
Разговор оборвался, когда я вошел.
— Ваше императорское величество, — я склонил голову.
— Шабарин, — голос государя был тихим, но в нем чувствовалась твердость стали. — Наконец-то…
Я поднял глаза. Александр встал, медленно спустился со ступеней. Его тень, длинная и узкая, легла на паркет.
— Ты знаешь, зачем я тебя вызвал?
— Догадываюсь, — ответил я. — Пленные.