Барин-Шабарин 8 (СИ)
На зрение Вольский никогда не жаловался и сейчас отлично разглядел лицо человека, который пусть ненадолго, но спас от веревки породистую шейку этой шлюхи Замойской. Вихрь испытал нечто вроде катарсиса. Похоже, у него появилась новая цель.
Он бы пристрелил этого «добряка» немедленно, но — во-первых, после этого он может просто не успеть уйти с крыши Ратуши, во-вторых, никогда больше не увидит Эльжбету, а в-третьих, не испытает наслаждения от охоты за москалем, который должен еще пожалеть о своем милосердии.
И потому, не дожидаясь, когда Рыночную площадь перед бывшим дворцом Яблонских заполонят русские солдаты, Вольский начал медленно отползать к люку на крыше, через который он и проник в башню.
Что-то вывалилось у него из кармана и с шуршанием заскользило по черепице. Вихрь оборачиваться не стал. Обнаружат москали, что на крыше Ратуши кто-то есть, и просто не дадут ему уйти живым.
Он даже оставил свой «Шарпс» и подставку для него. Уходить нужно налегке, особенно, когда ты однорук. Нырнув в люк, Вольский замер на верхней площадке спиральной лестницы, по которой поднялся на кровлю Ратуши.
Прислушался. Тихо. По крайней мере — в здание никто пока не ворвался. Стянув сапоги, чтобы не греметь каблуками по чугунным ступеням, Вихрь быстро спустился с башни во внутренние помещения вместилища городской власти.
* * *После того, как я остановил самосуд, на Рыночной площади установилась тишина. Город больше не стрелял. Лишь пожары все еще выбрасывали в варшавское небо клубы черного дыма, но и тот местами рассеивался. Стали слышные людские голоса. Во всяком случае, где-то вдали кричала женщина, зовя кого-то.
Рамзай подошел, хромая.
— Передали депешу по гелиографу в Петербург, — доложил он, по умолчанию признавая мое старшинство. — Ждем ответ.
Я кивнул.
— Распорядитесь, Эдуард Андреевич, чтобы собирали и хоронили убитых. Раненым — оказывали помощь. А пленных — под замок.
— Уже делается, Алексей Петрович, — откликнулся он.
— И еще, — сказал я. — У меня на пароходах передвижные полевые кухни, пусть начинают варить солдатскую кашу с тушенкой. Детей, стариков, женщин — кормить, не взирая на политические взгляды.
Генерал-лейтенант улыбнулся.
— Обязательно исполним, господин вице-канцлер. Заодно — проверим здешние лабазы на предмет спрятанного провианта.
Я посмотрел на небо, которое не назовешь чистым и безоблачным.
— Правильно, Эдуард Петрович. Распоряжайтесь. Вы теперь комендант города, — сказал я.
И повернулся к своим солдатам. Они стояли, израненные, усталые, но довольные.
— Спасибо, братцы!
— Ура-а! — отозвались они.
Шабаринцы, дементьевцы, рамзаевцы — все вперемешку. Бой окончен. И хотя сегодня мы победили, война за новую, истинно великую Россию, еще далека от завершения.
Что-то шлепнулось к моим ногам. Не граната — а что-то легкое. Я наклонился. Книжка. Пухлый томик карманного формата. Подобрал, открыл и сразу наткнулся на строчки на польском языке. На странице бурый — видимо от засохшей крови — отпечаток большого пальца. Как раз напротив строк:
'Тот, кто мстит, хотя бы раз
В зеркало взглянуть бояться должен…'
Посмотрел на Ратушу, ибо томик мог свалиться только с ее крыши. Выходит, там кто-то сидел. Стрелок? Вероятно. Стрелок, который не стал стрелять. Почему? Чего-то испугался или… отложил свой выстрел? Чутье подсказывало мне, что не прилетевшая пуля предназначалась мне. Я поманил багрового от стыда подпоручика Громова.
— Возьмите солдат и обыщите Ратушу, — приказал я. — Всех задержанных приведите ко мне.
Через час подпоручик вышел из Ратуши. За ним казаки вели нескольких гражданских. Правда, в этом городе стреляют не только военные. Я оглядел их. Затравленные взгляды, не слишком чистая одежда, темные курчавые волосы. Похоже, евреи, которым во время мятежа тоже изрядно досталось от польских националистов.
— Ваше высокопревосходительство! — принялся докладывать Громов. — Кроме этих, никого обнаружить не удалось. На башне найден карабин «Шарпс» и приспособление для стрельбы. А также — вот это…
И он протянул мне серебряную фляжку с гравировкой: «K. W. 1831».
— И что сие означает?
Подпоручик нахмурился:
— Полагаю, что это фляжка Казимира Вольского, по прозвищу Вихрь.
— Впервые слышу.
— Так называемый «народный мститель», господин генерал-лейтенант. Польский Робин Гуд…
— Он же — Зорро, — усмехнулся я.
— Виноват…
— Ничего, продолжайте…
— Эта история началась давно…
— В таком случае пойдемте присядем и пусть нам принесут квасу!
Последние слова предназначались для ушей моего адъютанта. Тот козырнул и бросился исполнять. А мы с Громовым направились к разоренному кафе, некогда принимавшему посетителей на Рыночной площади. Там, по крайней мере, были столы и стулья. Мы уселись за один из столов. Вернулся мой адъютант. Отыскал пару кружек, тщательно вытер их и наполнил квасом из бочонка, который взял в обозе.
— Продолжайте, Александр Михайлович.
— В тридцать первом я был придан казачьему эскадрону, что проводил рейд по тылам польских мятежников. И был у нас младший урядник Степанов. Лихой казак, но падкий до чужого добра. Он как-то похвастался на привале сапфировым перстнем, говорил, что раздобыл его в имении помещиков Вольских. Помнится, я даже пожурил его за мародерство, впрочем, не слишком строго. Паны с нами не церемонились. Те же старшие сыновья бывшего наполеоновского уланского капитана Вольского отличались особой жестокостью, причем — не только в отношении наших солдат, но и мирного населения. Так что когда казачки, среди которых был и Степанов, добрались до них, то, понятно, не слишком думали о христианском всепрощении… Единственным, кто выжил из Вольских, оказался младший сын пана, Казимир… У него-то младший урядник и отнял то самое кольцо… Со временем эта история бы и забылась, да вот объявился некий Вихрь, который задолго до нынешнего мятежа стал убивать наших людей… И вот однажды Степанов, который к тому времени дослужился уже до вахмистра, был найден в бане, со вспоротым животом и умирающим… Перед тем, как преставится, вахмистр успел шепнуть, что убил его Казик Вольский, он же Вихрь, который пришел за фамильным кольцом… Так что, полагаю, фляжку эту оставил как раз этот бандит.
«И книжка со стихами Мицкевича, кровавыми пятнами и пометками — тоже наверняка принадлежит ему», — подумал я.
Выходит, на крыше Ратуши сидел именно Вихрь. Вся Рыночная площадь была у него, как на ладони, но стрелять он почему-то не стал. Испугался? Вряд ли. Скорее всего выбирал себе новую жертву, чтобы продлить себе удовольствие от расправы над нею. И кто же эта цель? Подпоручик Громов? Не думаю. Скорее всего, его интересую я.
* * *Этой ночью Вихрю, спавшему в склепе старого кладбища, приснилось, будто он гонится по горящему пшеничному полю за некой черной фигурой. Задыхаясь от дыма, Казимир настиг убегавшего, сорвал с него маску и увидел… свое собственное лицо.
Проснувшись с бешено колотившимся сердцем, мятежник долго лежал, завернувшись в полуистлевшие погребальные пелена, прислушиваясь к треску пылающего дерева. Несмотря на дожди — Варшава все еще горела. Постепенно сон снова затуманил его сознание и он увидел сестру.
— Ты устал, Казик, — говорила она, поправляя ему волосы, как в детстве.
— Еще немного, — ответил он во сне. — И отдохну.
На рассвете Вихрь проснулся с одной мыслью — сегодня он умрет. Вспомнил, как с тремя бойцами устроил засаду у костела Святого Духа. Когда грянули выстрелы, офицер в золотых эполетах упал первым. Его ординарец, мальчишка лет пятнадцати в слишком просторном для него мундире, застыл на месте, держа в дрожащих руках пистолет.
— Стреляй, щенок! — прошипел Вихрь, целясь ему между глаз.
Мальчик выронил оружие. Его лицо с голубыми глазами, круглыми от ужаса, почему-то напомнили Казимиру другое лицо — того самого унтера из 1831 года, который смеялся, глядя как его сослуживцы рвут одежду с Анны Вольской.