Мы — это мы (СИ)

А теперь...
— Да так. — Натан сделал шаг назад, еще один. Он уходил, почему-то не поворачиваясь спиной к Хэлу, хотя смотрел без всякого страха.
Уже отдалившись на некоторое расстояние, вдруг крикнул:
— Эй, Хэл! Я бы на твоем месте не гулял слишком долго. Изабелле, верно, нелегко приходится, когда вы с отцом уходите из дома.
— Что... при чем тут моя мать? — Хэл ощутил странный холод в низу живота.
— Ты же сам сказал, с Майло покой только снится, а? Ну, бывай!
Натан развернулся и пошел сквозь сияющее солнцем редколесье — руки в карманы. Хэл не двигался с места, провожая его взглядом. Внутри все мелко подрагивало от напряжения; он только сейчас заметил, что сжимает кулаки с такой силой, что ногти оставили на ладонях багровые полукружья.
Сегодня к дому Эдварда идти нельзя, это ясно. Натан, конечно, не специалист по слежке, да и в весеннем лесу особенно не спрячешься, но он может пойти за Хэлом в открытую. И что тогда тот скажет? Лес не его собственность, здесь все ходят, где хотят. Попытается отвадить Натана — навлечет на себя еще большее подозрение.
С тяжелым сердцем Хэл повернул назад. Ни пение птиц, ни нежное прикосновение теплого ветра его больше не радовали. Он старался не думать о гадком намеке, который Нат кинул напоследок, определенно зная, что бросает. И зная, разумеется, что Хэл все поймет.
Вовсе нет, упрямо повторял он про себя, продираясь через кусты и сминая золотые венчики цветов, ничего я не понял и понимать не хочу. Понятия не имею, что там Натан нес, может, у него вообще мозги набекрень по весне, чего его слушать.
Но в памяти против воли всплывали один за другим все те случаи, когда он возвращался домой в неурочное время, среди дня, а не к ужину или обеду и заставал дом странно пустым. Пустым и тихим. Лишь из комнаты Майло доносились какие-то тихие звуки, но дверь в нее всегда была заперта изнутри...
— Провались ты к Темному! — яростно выкрикнул Хэл и, схватив с земли ветку, со всей силы двинул ею по ближайшему дереву. Сухая, легкая, она разлетелась на мелкие кусочки, ничуть не приглушив злость Хэла.
Тогда он вцепился в молодое дерево, тонкое и гибкое, как хлыст, и принялся рвать его из земли. Деревце упрямо боролось за жизнь, гнулось, но не ломалось.
Хэл остервенело рвал и рвал, оставляя на гладкой коре клочья кожи с ладоней, выпуская наружу все накопившееся отчаяние, боль и тоску. В конце концов, стволик тихо, печально хрустнул, и Хэл, не удержавшись на ногах, сел в мох. Штаны моментально промокли, но он не обратил на это внимания — отшвырнув искореженное деревце, вцепился пальцами в волосы и закрыл глаза.
Думать об этом нельзя, невозможно. Главным образом потому, что уже ничего не изменишь и не вернешь. Майло доходит, осталось ему недолго. Не набрасываться же с кулаками на умирающего? И у Хэла нет никаких доказательств, потому что он много лет старательно закрывал на все глаза...
Нет-нет, тут же сказал он себе, ни на что я глаза не закрывал, потому что ничего не было. Не было, и все. Я здесь ни при чем, я не виноват, я...
Он вдруг понял, что плачет — горько, со всхлипами, с подвываниями. Размазывая по лицу грязь и кровь, подтянул к себе сломанное деревце. Крохотные, едва распустившиеся листочки уже начали терять свой блеск, как глаза только что умершего человека.
Вот и еще одна жизнь загублена, просто так, ни за что. Поистине, Дирхель Магуэно, ты разрушаешь все, с чем соприкасаешься!
Рассорился с Эдвардом, не смог защитить мать. Потратил скопленный семьей пласт, а потом струсил и не признался — и старшие братья ушли в неприветливый к чужакам, полный опасностей широкий мир. Что с тобой сделали бы, узнав про пласт, высекли? Да уж, наверное, не изгнали бы.
Испугался полупарализованного калеку, который только и может, что махать костылем, позволил ему изгаляться над собой и своей семьей, как он хочет! Ты не достоин дружбы Эдварда, возвращайся домой и продолжай влачить жалкое существование, для которого ты и был рожден. Больше все равно ни на что не годишься.
 
Всхлипывая, Хэл поднялся и медленно потащился через лес к деревне. И, хотя вокруг все пело и ликовало, оживая после зимы, он чувствовал себя так, словно уже умер, и ничто этого не изменит.
***
Сушь стояла такая, что даже дневной свет, казалось, отливал металлом.
Лето выдалось чуть ли не самым жарким на памяти Хэла. Огород постоянно требовал полива, а вот поле не польешь, надо ждать дождя, молить о нем Всемогущего.
Над деревней нависла, точно грозовая туча, единая для всех тревожная мысль — если так пойдет и дальше, хлеб осыплется раньше времени, урожай пропадет, и что тогда? Хорошо тем, у кого остались заначки с прошлого года. Некоторые, как Аганн, хранили уже смолотую муку, хотя это было непросто: плесень, жучки и мыши подтачивали запасы.
Хотя, конечно, если прижмет, съешь хлеб с чем угодно, хоть с жучками, хоть с плесенью, тут уж не до жиру.
Как ни странно, с наступлением летней жары Майло не только не закончил свой земной путь, но и значительно оправился и снова ковылял по дому, покрикивая, ругаясь, вспыхивая, как сухая солома, от каждого сказанного поперек слова.
Теперь это не просто раздражало Хэла — с каждой новой выходкой брата на глаза как будто опускалось что-то темное, а рука сама собой нашаривала полено, оглоблю или любой другой предмет, годный для нападения или защиты. И он собирался отнюдь не защищаться.
Весь последний год он работал, тяжело, не покладая рук, сильно вырос и возмужал. Всегда был крупным не по годам, а теперь смотрелся совсем взрослым парнем. Да он и был взрослым — именно на весну приходилось рождение Хэла, точную дату которого, конечно, никто не помнил и никогда не отмечал.
Он знал, что в конце концов не выдержит и прикончит Майло, и часто представлял себе это, словно проигрывая заранее будущие жуткие события, готовясь к ним. Воображал, как тщедушное тело брата отлетает на несколько метров от удара, ощущал злобную радость, которая вспыхнет при виде агонии его мучителя.
Но наказание за убийство — смерть, и если он убьет Майло... то наверняка окажется перед серой аркой, в то время как Эдвард будет стоять по другую ее сторону с мечом в руке.
Свершение само по себе ужас, но если ты должен казнить друга... мыслимое ли это дело? А зная отца Эдварда, Хэл легко мог представить, что тот и не подумает избавить сына от подобного испытания.
И это его останавливало. Не умоляющие взгляды матери, не просьбы отца потерпеть, ведь Майло так мало осталось... только мысль об Эдварде, о том, каково ему там, во Вьене, и о том, что нельзя делать его ношу еще тяжелее. Они не виделись уже целый год, но сердце Хэла, раз отданное кому-то, не изменяло своему выбору до конца.
Хотя находиться дома сейчас было вдвойне тяжело, он упрямо таскал воду, колол дрова, занимал себя делами во дворе. Крутился поблизости, лишь бы не оставлять мать наедине с Майло. В какой-то момент хотел обратиться к отцу, но мысль о том, что тот узнает о подобном, повергала Хэла в такой ужас, что он даже не рисковал обдумывать ее.
Нет, он выдержит все сам, до конца, как и хотел отец, а потом, когда кости Майло будут гнить в земле, с чистой совестью забудет эту историю и начнет с чистого листа.
Благородное решение, вот только жизнь с каждым днем тяготила Хэла все сильнее, превращаясь из радости и удовольствия в непосильную ношу. Дом, поле, огород и Майло на сон грядущий — какое-то прозябание, тягостное и унылое.
После памятной встречи зимой Натан, Бен и Арно сторонились Хэла. Да и он, честно говоря, не знал, о чем беседовать с ними. Они словно находились на разных берегах реки, мост через которую давно смыло. Ну не обсуждать же по двадцатому разу свадьбу Бена, будь она неладна!
Те, для кого один день похож на другой, перестают замечать все хорошее, что происходит в их жизни. Такая жизнь не имеет смысла, она проносится мимо, как облака по небу, не оставляя следа ни в душе, ни в сердце.
Наконец Хэл решил попытать счастья еще раз. Теперь, в середине лета, можно было выдумать любой предлог для похода в лес, и однажды утром он сразу после завтрака заявил матери, что пойдет собирать землянику. Получил в качестве посуды старый глиняный чайник без носика и, помахивая им, демонстративно пересек поле.