Академия Утёс (СИ)

Фыркнул про себя: малолетка! Даже противно стало от своих мыслей.
– Твоя боль не из-за Зоркости, а из-за отрицания. Прости, но пути будущего ты не увидишь, ты ведь отрицаешь саму суть шестого плана бытия. Он отвергает тебя в ответ. И зря ты расстраиваешься на этот счёт, – она провела кончиком пальца от запястья по ладони к среднему пальцу – у Виктора пошли мурашки и сладко отозвалось в животе – чисто мужская реакция, от которой чуть не взвыл, – Твоя интуиция не имеет глаз, но имеет сердце, – касание он основание указательного пальца к основанию мизинца, – Без глаз жить можно, без сердца нет. И твоё – очень большое, Виктор. – она улыбнулась, – Просто прими себя с Зорким сердцем. А… родители не примут. – её улыбка померкла, – Как только ты перестанешь им что-то доказывать и начнёшь жить свою жизнь, приняв всё это, боль пройдёт.
  
Магия закончилась, Эльза отвернулась и отпустила ладонь, делая вид, что держится за поручни, хотя это ей было совсем ненужно – с равновесием у неё всё ладилось на ура.
Молодой человек чувствовал себя до крайности странно, а потому молчал – не знал, что сказать. Больше турбулентности он не замечал, буря шла фоном. Все мысли разом сконцентрировались на словах странной малолетней предсказательницы, и Виктор не искал аргументов против, а верил безоговорочно. Просто было в Эльзе что-то неразгаданное, что-то непостижимое, неведомое самому Виктору, чем он не обладал даже близко.
– Однако, я проиграл… – задумчиво сказал он, когда почувствовал землю под ногами. Он галантно подал руку ничего не ожидающей девушке, а она робко и с недоверием вложила свою тонкую ладонь, – Завтрак. – уточнил он и улыбнулся поводу закрепить традицию завтраков с Эль, – Идём, накормлю. И буду кормить всю практику – мы же договорились.
У Эльзы было ещё одно интересное качество, к которому Виктор оказался не готов в силу воспитания – она ничем не прикрывала своё восторженное живое любопытство. Даже не пыталась. В этом смысле она казалась настоящей, не наигранной, чем не могли похвастаться особы круга Виктора.
Снова завтрак, снова одно на двоих доброе утро в хорошей компании.
Однако Эльза при всём дружелюбии, очевидно, держала дистанцию. Виктор же это уважал, да и не требовал открытости. Он умел участливо молчать, умел поддержать беседу, не навязывать свои аристократические манеры, и не упрекать в их отсутствие тех, кому преподаватели этикета не промыли в своё время мозги.
А Эльза – надо отдать должное – обладала редкой наблюдательностью и быстро схватывала азы.
– Сидеть. – тихо подсказал Виктор ей, когда она после оплаты сорвалась с места, – Мужчина встаёт первым, женщина – садится. И не торопись, даже если опаздываешь.
Эльза нахмурилась:
– Я что для тебя обезьянка из зоопарка? Сама знаю!
– Не бухти. – он удержал улыбку, – Ты очень особенная, Эль, и это здорово. Но не уверен, что хочешь привлечь внимание. Верно, я понял?
Она недоверчиво кивнула и больше спорить не стала. Взяла под руку Виктора, хоть и было непривычно:
– Да, с манерами у меня беда. И да, я не хочу привлекать к этому внимание.
– Ерунда, наверстаешь. – успокоил её молодой человек.
И самое ужасное то, что Виктору нравилось просто смотреть на Эльзу. Замечать маленькие очаровательные детали вроде завитка волос на границе головы и тонкой шеи, маленькие жёлтые крапинки в зелёной радужке глаз, родинки на плече, которая чаще прячется под кромкой платья. А милые едва заметные веснушки на курносом носу? Умопомрачительные! Лучшие на свете!
Просто смотреть. Виктор получал от этого какое-то одурманивающее удовольствие – пугающее, словно неуместный хмель.
Двадцать один год – это полное юридическое совершеннолетие. А ещё время, когда заключают договорные браки. Виктор невольно опустил глаза, предвещая скорую церемонию с девушкой, которая его скорее раздражала.
– А ты чего такой кислый стал? – в Эльзе же было столько солнечных лучей, что хоть город освещай. Её глаза умели заразительно улыбаться.
– Ерунда. Просто здесь хорошо.
– Да. Очень…
Практика же в этот раз удалась на славу. Стараясь за целый штат, молодые люди решили объединить силы для более высокой точности прогнозов. Работодатель был вне себя от восторгов, отпустил раньше, смотрел масленым взглядом вслед своим звёздным практикантам:
– Давайте ребятки, погулять ещё успеете! У нас здесь на центральной площади чудные забавы!
Виктор оживился, чего он не сказал бы о настороженной Эль.
Её надутые губы и напряжённая осанка говорили не в пользу развлечений:
– Да брось, колючка! Не всё же над учебниками виснуть!
– Что-то дерьмовое ощущение. – пробубнила она недовольно, прищурилась в пустоту и помрачнела, – От таких забав бы подальше держаться.
Он отмахнулся и двинулся в центр стремительно.
А там и правда столпилось много народу, вышедшего даже в непогоду. Люди шли к монументу в честь подавления восстания, заслоняли спинами друг друга, галтели, хохотали, улюлюкали.
Виктор кожей чувствовал что-то не то в воздухе. Протискиваясь через зевак, он начал хмуриться, улавливая звон бубна.
У подножия монумента стояла высокая клетка, от неё вела толкая железная цепь. А на цепи чумазый мальчик лет десяти.
Его чёрные глаза метались в поисках путей отупения, но цепь держала крепко. Мужчина в цилиндре смотрел на своего «зверька» колко, требовательно с недоброй улыбкой, а рукой отбивал по бубну, заставляя танцевать.
– Цыганёнок. – сорвался шёпот с губ Виктора, – Да ребёнок же совсем.
– Скажешь тоже ребёнок. – Эль за спиной воплощала само безразличие. Глаза стали совсем незнакомыми, чужими, вроде даже смотрели с презрением или высокомерием – холодно, без души, – Цыгане – дети лет до семи. Дальше хозяева своей жизни.
Но Виктора такая реакция разозлила, на него будто чан с помоями вылили, стало отвратительно неприятно, особенно ловя взгляд бедного мальчишки, который при этом не был затравленным – наоборот, рвался с цепи, не слушался своего тюремщика, не хотел удовлетворять любопытство публики.
– Танцуй, говорят! – неприятно бросил мужчина в цилиндре и ударил плетью близ босых ног цыганёнка.
И мальчик прыгая от ударов своеобразно затанцевал. Публика зааплодировала в восторге, а Виктор кипел от бешенства. Он небрежно сбросил руку Эльзы с себя и ушёл прочь из толпы.
Он точно знал, что на центральной площади бессменно дежурит жандарм и даже не один – служащих правопорядка-то он и искал:
– Добрый день, любезнейший. А не разогнать ли вам тот балаган? Субъект издевается над ребёнком.
Жандарм же, вытянутый в струну отдал честь и хмыкнул через густые усы:
– Не имею полномочий, мастер. Балаган-с санкционированный, у «Субъекта», как вы назвали, и бумажки-то имеются, и разрешение градоначальника. Нынче как, сударь? Цыгане официально признаны людьми второго сорта, к тому же в розыске. – он поджал губы, – Зверушками держать можно. В клетках. Регистрацию только пройди и выставляй напоказ.
– Ну как же так? Ребёнок же.
– Дитя цыган, дитя обезьян – разница?
– А разрешение на что?
– А вам дело какое?
– Правозащитник по специальности. – приврал Дарм, – У мастера есть разрешение на побои? Или только на публичное выставление беглого цыганёнка? Чем оправдана жестокость над человеком? Если вы, пользуясь служебным положением, приравняли мальчика к животному, то позвольте уточнить, в каком правовом акте вы видели разрешение на избиение животных? Даже в цирке на это ввели запрет.
– Как и на сам цирк! – огрызнулся жандарм.
– Из какого вы отделения? – Виктор сам не знал, как поразительно он переменился: приосанился, породистое лицо стало требовательным, а взгляд ледником пробирался под кожу. Всё, что раньше разрозненными крупицами напоминало о его происхождении, собралось в кучу и разило в цель, – Сударь, я жду, когда вы начнёте вспоминать протоколы, а если нет, то я напомню и не поленюсь отписаться в…. – он нахмурился и пробежался по форме, не удержался и ударил по фантому в месте, где на груди жандарма когда-то красовалась эмблема Энхерлемма, – Пожалуй, бесполезно обращаться в территориальную жандармерию, а лучше сразу во второе отделение канцелярии Его Императорского Величества к генералу Олдорфу. Вас же оттуда распределили? Точнее сказать уволили.