Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Берт с готовностью рассказывал тем, кто спрашивал его в библиотеках, архивах и где угодно, что собирает материалы для одного политика, который хочет более объективной картины современной духовной жизни, которая, как известно, проблематична, если не представлять динамики развития. Никто не обращал внимания, что Берт упрямо не называл имени этого политика, что он вообще прибывал в епископат чуть ли не в качестве частного лица. До епископов он, само собой, не добирался, а с их секретарями общался вполне плотно. Они охотно посвящали Берта во внутреннюю жизнь церкви и были при этом, насколько он мог судить, вполне искренними. Насколько открытыми – другой вопрос, разумеется, не все открывалось постороннему, но представления Горрена о церкви-монстре, о пятой власти, о спруте казались Берту преувеличенными.
Кое-какие предположения имели под собой основание. Экуменическая церковь наследовала христианским церквям, которые даже после тотальной десакрализации общества обладали огромной собственностью за счет владений, десятины, ловкого управления капиталами, чего угодно. Берту попадались на глаза наставления самых разных церковных чинов о радетельности, бережливости, уважительном отношении к имуществу и прочая, прочая. Нынешний глава Синода – и тот был не чужд экономических назиданий. И Берт постепенно убеждался: кардиналы были не так просты, а предположения Горрена все-таки имели основание.
В одном из протоколов ему попала на глаза фамилия «Даг». Берт заинтересовался, начал разнюхивать, что за тип этот епископ Даг. Спрашивать Горрена напрямую не рискнул: тема достаточно щекотливая. Вдруг он внебрачный сын этого епископа – или обиженный племянник – или еще какой бедный родственник. Если так, то уверенность Горрена находила объяснение – он мог знать об этом не понаслышке; при этом и его нежелание самому заниматься установлением тесных контактов с клириками тоже становилось понятным.
Поэтому Берт присматривался к одному епископу с фамилией Даг, искал других людей с этой же фамилией. Оказывалось, его подозрения были вполне обоснованными: был то ли клан, то ли что-то наподобие спор, рассеянных по самым разным епархиям, не особо соотносившихся друг с другом, – если эти Даги предпочитали не общаться друг с другом. В Кёльне Берт даже оказался зван на ужин, где познакомился с еще одним епископом Дагом, а отвозил его в гостиницу секретарь епископа – племянник.
– Напоминает институт пажества, – негромко заметил Берт.
Секретарь Даг с любопытством посмотрел на него.
– Мне хотелось бы понять, что именно вы имеете в виду, – весело отозвался он.
– Например, что сын его двоюродной сестры служит при епископе мальчиком на побегушках. Это можно назвать как-то иначе?
– Послушанием, – нисколько не удивившись, предложил Эйнор Даг. – На самом деле, его преосвященство очень сильно обязал маму, когда согласился взять меня на обучение, и здорово подставился под критику. Впрочем, с меня и спрашивают больше, чем с простого мальчика. Я бы, наверное, предпочел что-нибудь более независимое.
– Вы все еще можете изменить статускво. Перейти, например, в другой епископат.
– Послушание, месье Франк, – улыбнулся Эйнор Даг. – Я дал обет и если нарушу, на меня везде будут смотреть с очень сильным подозрением. Наверное, мне можно будет на что-то рассчитывать только в миру. У нас на такие вещи смотрят неодобрительно.
– А вы хотите посвятить всю свою жизнь церкви?
– Разумеется, – ответил Эйнор. Сразу, без запинки, не задумываясь, словно для него это давно было решенным делом.
– Это утомительно, – нахохлился Берт. – Как представлю эти бесконечные службы, совещания, послушания, еще эту необходимость носить сюртуки… кстати, нижнее белье у вас тоже регламентировано?
Юноша, обычный молодой человек из мира мог вспыхнуть и обидеться. Мог предположить нечистые помыслы, да что угодно. Мог застыдиться. Эйнор – снова засмеялся.
– Вы придаете слишком много значения несущественным вещам, месье Франк. Регламентировано, но не жестко. Мы служим Высшему Существу, и нам позволено делать это с разумными удобствами. Так что нам позволены некоторые вольности. Это действительно важно?
  
– Это любопытно. Я помню, когда мне было восемнадцать, я носил ирокез и пирсинг. Кучу пирсинга. И татуировки. На совершеннолетие подарил себе рукав. Зарабатывал на него добрых полгода. Причем главным условием было как у приятеля из соседнего квартала, но круче. А кроссовки! У матери глаза слезились, до того яркий у них цвет был. Юность это все-таки время самовыражения. Так что я с трудом представляю, чтобы в восемнадцать лет носить точно такой же сюртук, или пиджак там, как у всех других.
– У вас есть татуировки? – восхищенно спросил Эйнор.
– А то! – гордо ответил Берт.
Эйнор колебался. Эйнора раздирало любопытсто. Любопытство в нем боролось с вежливостью, и та была поддерживаема желанием казаться взрослым и сдержанным, а возможно, и какими-то третьестепенными доводами разума. Любопытство победило. Потому что было юно и принадлежало Эйнору изначально, а не было воспитываемо дядюшкой и прочими старшими братьями.
– А можно посмотреть? – смущенно спросил он и виновато улыбнулся.
– Парень, – с упреком сказал Берт, – вот сейчас я с полным основанием могу пригласить тебя к себе в номер, и если бы в тебе была хоть толика малого смысла, ты жал бы уже на тревожную кнопку и улепетывал к дяде под сутану. В тебе вообще нет здравого смысла?
Эйнор недоуменно смотрел на него.
– Вы намекаете, что это неприлично? – робко предположил он.
– Я прямым текстом говорю, что могу оказаться маньяком, обожающим пить кровь молоденьких церковных служек, а ты так легко соглашаешься ступить в ловушку.
– А вы – действительно?
– Да нет же!
– Ну тогда все в порядке. Если, конечно, я не веду себя назойливо.
– Да брось. – Отмахнулся Берт. – Идем. Какао не предложу, потому что нет. Чая вроде тоже нет. Есть кола.
– Спасибо, – жизнерадостно поблагодарил Эйнор.
Мальчик он был прехорошенький. Консьержка удивленно посмотрела на него и подозрительно на Берта, а через две минуты, расплывшись в улыбке, рассказывала Эйнору, как ухаживать за розой. Он, казалось, не шел, а порхал – по лестнице взлетал легко, не касаясь ступеней, замер у двери в номер Берта и ждал его, тяжело ступавшего, позевывавшего, не торопившегося жить.
– Я, если честно, удивлен, что у вас есть такие штуки, – искренне сообщил Эйнор. – Вы кажетесь таким серьезным человеком, здравомыслящим, это просто неожиданно, что у вас есть татуировки. Ну и еще вы так легко о них говорите.
– Чего так? В чем проблема-то? – буркнул Берт, сосредоточенно закатывавший рукав рубашки.
– Вы не испытываете сожаления, что сделали их?
– Честно?
Эйнор кивнул и преданно уставился на него.
– Я жалею, что поторопился, не подкопил еще деньжат и не сделал цветные. На нашей улице жил такой шикарный мастер, мог по паре слов нарисовать любую картинку точь-в-точь как надо и так ее нанести, что она оказывалась ровно на своем месте. Эх, жалко придурка. – Берт печально вздохнул и вытянул руку. – Вот такой он у меня красавец.
Эйнор жадно изучал ее.
– Я тоже хочу, – печально произнес он. – Не такую глобальную, а совсем небольшую штучку. Вот здесь, – он провел пальцем слева по груди.
– И? Тебе нужны деньги, но их нет?
– Нет, я не хочу делать это без благословения его преосвященства. А он его не дает. Говорит, что я юн и глуп и предлагает повременить еще год. Уже третий раз предлагает.
Он поднял на Берта печальные глаза – огромные, льдисто-серые, окруженные длинными и пушистыми ресницами – как у Горрена, – но куда более теплые и доверчивые.
– А ты все хочешь?
Эйнор решительно кивнул и принял степенную позу: выпрямил спину, скрестил ноги в щиколотках и сложил руки на коленях. Принялся осматривать комнату, но ему наскучило, и он снова перевел взгляд на Берта.
– Ну так спросишь на четвертый и пятый. Когда-нибудь любое преосвященство сдастся.