Фрунзе. Том 1. Вираж бытия

– Вздор! – рявкнул Троцкий, но его придержал за плечо Зиновьев, и он замолчал, надувшись. А потом спросил у Фрунзе:
– Почему вы так считаете?
– Что именно?
– Почему армия наша небоеспособна?
– Армия – это не просто вооруженные люди. Армия – это структура с четкой иерархией, субординацией и дисциплиной, без которой она превращается в толпу. Толпой управлять можно. Но на митинге. Однако война не митинг. Это серьезная профессиональная деятельность, требующая от каждого бойца как можно более высокой квалификации. Как во время войны, так и в мирное время. И так на каждом уровне. Армия – это большой завод с очень сложным и рискованным производством. А у нас она сейчас напоминает анархическую вольницу, наполовину пьяную, наполовину уголовную. Да, сейчас уже что-то сделано, но ситуация пока еще плачевная донельзя.
– Мы победили в Гражданской! – взвизгнул Троцкий.
– И это бесспорно. Но почему?
– Потому что у революции была лучше армия!
– Нет. Потому что мы все были едины, – произнес Фрунзе, подняв правую руку и сжав ее в кулак. – Пока мы едины – мы непобедимы! Но сил у нас было очень мало. Настолько, что даже Владимир Ильич сам не верил, что наша коммуна продержится дольше французской. Наша победа заключалась в нашем единстве и раздоре в стане белых. Если бы у них появился крепкий лидер с трезвой программой, он бы смахнул нас не глядя. Как незначительную помеху. Но его, к счастью, не нашлось. И мы передавили их всех по одному. А ведь белые – это огрызки старых царских войск. Войск, которых считали одними из самых бестолковых в Империалистическую войну. Хуже них, наверное, только итальянцы ославились да австрийцы. Как мне говорили, французы царскому экспедиционному корпусу даже оружие свое давать не хотели, считая, что те нормально не разберутся с ним.
– Это смешно! – фыркнул Троцкий, но развивать тему не стал.
– Это было бы смешно, если бы не было печально.
– Но разобрались же? – уточнил Томский.
– Разобрались. Однако в войсках, что царских, что наших, до сих пор не привита культура обращения с оружием. И я в чем-то французов понимаю. Оружие – это главный инструмент пролетария войны. Что станок для заводского рабочего. И если он не держит оружие в чистоте, смазке и порядке, то чем он лучше обезьяны, только что слезшей с пальмы? Верно я говорю?
– Верно, – согласился с ним Томский. – Станок требует ухода. Любой. Чистоту, смазку и ласку. Иначе подведет в самый неподходящий момент.
– Революционная война за Россию в целом закончилась. – продолжил Фрунзе. – Мы победили. Но экспортировать революцию нам нечем, что прекрасно показала Советско-польская война. На ржавых штыках далеко не уйдешь. Нам нужны отдых и время. Время, чтобы подготовить командиров, дабы они не уступали германцу или французу в тактическом и стратегическом мышлении. На всех уровнях. Время, чтобы произвести перевооружение… да даже просто вооружение, учтя опыт Империалистической войны. Время, чтобы обучить простых бойцов и обеспечить их резерв, обученный резерв, без которого войны не выиграть. А иначе…
– Что иначе? – поинтересовался Сталин.
– Мы рискуем совершить ту же ошибку, что совершил Бонапарт в своем Восточном походе или Кайзер во время наступления 1914 года. Оторваться от тылов и потерять все. Даже то, чего мы уже достигли.
– Пораженческие мысли! – с раздражением воскликнул Троцкий.
– Каждый коммунист должен твердо стоять ногами на земле, – возразил Фрунзе, – будучи крепким прагматиком и материалистом. А не витать в облаках, мня из себя волшебника страны Оз…
Члены Политбюро попытались завалить его довольно хаотичным потоком вопросов. Но Михаил Васильевич перехватил инициативу и предложил передать ему все вопросы в письменном виде. А он уже подготовит развернутый доклад с конкретными числами. Чтобы его утверждения не выглядели голословно.
Так и решили.
Фрунзе вышел из кабинета. Подошел к окну приемной и открыл его настежь, чтобы отдышаться. Ибо психологически этот разговор дался ему очень непросто. Он к нему готовился, но…
  
– Ты изменился, Миша, – донесся из-за спины голос Сталина.
– Смерть не может пройти бесследно, – не оборачиваясь ответил нарком, жадно глотая воздух.
– Душно?
– После того наркоза я стал тяжело переносить духоту. Вы бы хоть окна открывали для проветривания. Дышать же совсем нечем.
– Как быстро ты сможешь подготовить доклад? – чуть помедлив, спросил Иосиф Виссарионович на удивление тихим голосом.
Фрунзе обернулся. Окинул взглядом приемную, где, кроме секретаря и Сталина, никого не было.
– А когда нужно? – так же тихо спросил он у визави.
– До съезда нужно. Лучше накануне, – еще тише ответил Сталин.
– Предварительно показать? – одними губами проговорил нарком.
Сталин молча кивнул. А потом похлопал Фрунзе по плечу и удалился, приказав секретарю вызывать следующего наркома…
Михаил Васильевич же едва заметно усмехнулся.
Иосиф Джугашвили с конца 1924 года начал последовательно выступать за то, чтобы прекратить экспорт революции и построить социализм в отдельно взятой стране. А уже потом, опираясь на эту базу, двинуться дальше. Троцкий, Зиновьев и Каменев в этом с ним совершенно не соглашались. Старый Фрунзе в этот вопрос не лез, держась определенного нейтралитета. Раньше. Теперь же он явно обозначил свой выбор. И его услышали.
И игра началась…
 
Глава 3
 
1925 год, декабрь, 11, Москва
Доклад Политбюро немало измотал Михаила Васильевича. Точнее, даже не доклад, а пустые и нервные дебаты. Так что он сразу поехал к себе на квартиру, которая располагалась в небольшом, но вполне уютном доме на улице Грановского. Так в те годы назывался Романов переулок. До входа в Кремль метров семьсот. Можно легко и просто дойти пешком. И в прошлом старый Фрунзе не раз именно так и поступал. Но теперь, после операции, он изменился. Выбил себе хороший автомобиль и ездил, ссылаясь на самочувствие.
Так получалось и быстрее, и безопаснее, и привычнее…
Вышел из авто.
Отпустил водителя.
И устало зашел к себе.
Квартира казалась ему пустой.
Нет, не по обстановке. Совсем нет. По ощущениям, которые давили самым немилосердным образом. Видимо, так аукалось наследие, доставшееся обновленному Фрунзе от предыдущего жильца этого тела.
Любимой супруги ведь больше с ним не было.
Причем кровь, которая натекла из ее простреленной головы, убирали уже при нем. И это дополнительно давило, угнетало, печалило всякий раз, когда глаз цеплялся за тот участок пола.
Детского смеха и суеты тоже не наблюдалось.
С этим вопросом было полегче. И Михаил Васильевич время от времени встречался со своими детьми, фактическую опеку за которыми он перепоручил маме. Во всяком случае, пока. Но удовлетворения это не приносило. Человеком-то он был уже иным. Что порождало крайне неприятный казус. С одной стороны, он вроде как испытывал тоску по супруге и детям, тягу к ним. А с другой стороны, это была тоска не его нынешнего, но своего рода фантомная боль старого владельца тела. Из-за чего общение с малышами не давало ему ровным счетом ничего.
«Сколько ни пей из этого колодца, все равно не напиться» – отмечал он про себя мысленно. И надеялся на то, что со временем эта боль утихнет. Хотя покамест она выступала главным деморализующим фактором. Указывая на то, что и здесь убийцы правильно все рассчитали. Старый Фрунзе вряд ли это все пережил. Он умер. Личность разрушилась, уступив место новой. Но даже ее обломки давили так, что приходилось прикладывать титанические усилия, дабы удержаться психологически на плаву.
Огонька добавлял и быт. Впрочем, положа руку на сердце, иной раз Михаил Васильевич думал, будто бы быт-то ему как раз и не позволяет свалиться в тяжелую депрессию. Просто потому что сильно раздражает и отвлекает от давящих на него эмоций.