Фрунзе. Том 1. Вираж бытия

Да, Иосиф Виссарионович, действуя методом каменной задницы, медленно, но верно снимал людей Троцкого с ключевых постов. И он, будучи слабым функционером, это не отслеживал и не компенсировал. Но все равно, несмотря на все усилия Сталина и утрату в 1925 году Троцким всех ключевых постов, он был еще смертельно опасным игроком.
Наверное, самым опасным в Союзе тех лет.
Рядом с ним располагались его союзники по объединенной оппозиции, как ее сейчас называли: Каменев, от рождения бывший Львом Розенфельдом, и Зиновьев, также известный как сын владельца молочной фермы Аарона Радомысльского.
Тут Михаил Васильевич не впадал в крайности и огульность оценок. Зиновьев – да, мерзавец первостатейный. Бессовестный и беспринципный демагог, авантюрист и патологический трус. Он был готов на все ради власти. Мать родную продаст и предаст, если потребуется. Однако, будучи ритором от Бога и ловким человеком, он всегда умело окружал себя сторонниками. Кланом. Иной раз весьма и весьма масштабным. Из-за чего представлял смертельную опасность для любого оппонента. Этакий Троцкий на минималках и без влиятельного дяди при деньгах, прекрасно это понимающий, из-за чего куда внимательнее относящийся к своим сторонникам.
А вот Каменев, он был иным. По сути – вынужденный союзник Зиновьева. Крепкий администратор и хороший функционер, но совершенно слабый публичный лидер. Хуже того, не умеющий окружать себя своими людьми и формировать клан. Он примкнул к Зиновьеву из-за конъюнктуры политического момента, вызванного застарелыми дурными отношениями со Сталиным. Еще с дореволюционных времен. Когда имел глупость не раз и не два указывать нынешнему генеральному секретарю ВКП(б) на ограниченность его кругозора и невысокий интеллект. И это отношение никуда не делось, дополнившись страхом. Другой вопрос, что, положа руку на сердце, он бы переступил через свою неприязнь и примкнул к Сталину. Если бы тот его принял. Но Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ничего не прощал.
Так что враждебность взглядов Зиновьева и Каменева была различной. И это легко читалось. Зиновьев смотрел на Михаила Васильевича с явным раздражением и толикой пренебрежения, видя в нем человека своего врага, человека из другого клана. Каменев же – с настороженностью. Он не знал, чего ожидать, и хмурился, стараясь выглядеть максимально нейтрально.
Чуть дальше, через стул, сидел сморщенный худощавый мужичок с достаточно спокойным взглядом. Скорее даже заинтересованным. Томский Михаил Павлович. Бывший рабочий и каторжанин, которого волной революции занесло столь высоко. Хотя, конечно, недооценивать его характер не стоило. И эта внешняя тщедушность была крайне обманчива. Именно Томский посмел выступить против генеральной линии партии в делах профсоюзов, пытаясь отстоять их независимость. Но проиграл. И профсоюзы в СССР стали фикцией. Впрочем, это поражение не мешало Михаилу Павловичу и в дальнейшем держаться линии интересов рабочих. Насколько это было возможным. А когда стало ясно – его собираются репрессировать, не побоялся застрелиться.
Рядом с ним располагался Алексей Иванович Рыков с фасадом старорежимного чиновника, несмотря на происхождение из семьи крестьян. Эффектный. Опрятный. И в известной степени адекватный. Его взгляд вообще ничего не выражал. Рыков умел держать лицо.
В конце 1920-х он стоял против типичного для СССР раздувания бюджетов национальных республик за счет РСФСР, заявляя, что остальные народы «живут за счет русского мужика». Но проиграл крупной партии националистов в ВКП(б). И не он один. Тот же Каганович пытался в 1925–1928 годах бороться с блоком украинских националистов и также потерпел сокрушительное поражение.
Следом размещался Бухарин Николай Иванович. Сын школьного учителя. Умный и ловкий человек, смотрящий на Фрунзе с некоторой симпатией и мягкой, добродушной улыбкой. Но Михаил не обманывался в этом, зная, что этот добряк «дьявольски политически неустойчив», как отмечал Ленин. Фрунзе, правда, считал, что Ленин лукавил, если не сказать больше, в оценке Бухарина. Потому как его неустойчивость определялась лишь тем, что идеология для него была вторична. Иными словами, он попросту не являлся идеалистом. Кроме того, за его добродушным лицом скрывались недюжинные организаторские способности и крепкий ум. Ведь этот человек наравне с Троцким являлся одним из организаторов Компартии США. И не меньше Льва Давидовича имел связей в этой заокеанской стране. В том числе и в крупном бизнесе…
  
Но он улыбался.
Выглядел валенком.
И это вызывало весьма обманчивые впечатления.
Да, как тот же Троцкий, Сталин или Зиновьев, он не стремился обзаводиться личным кланом. Но игроком все одно был интересным и очень полезным. Особенно если его подпереть плечом какого-то мощного лидера.
В самом дальнем углу находился Иосиф Виссарионович Сталин… он же Джугашвили. Он как раз набивал свою трубку, но прищуренным взглядом посматривал на вошедшего человека. Осторожным. И в какой-то степени подозрительным.
Ему Фрунзе не доверял в той же степени, в какой не доверял Троцкому и Зиновьеву. Но Иосиф, в отличие от этих двух, кокаина не употреблял и был намного спокойнее, адекватнее и трезвее, что ли. И гораздо опаснее. Если играть в долгую. Троцкий и Зиновьев выглядели своеобразными гепардами, способными на быструю и сильную партию, но непродолжительную, ибо, как и все увлекающиеся люди, довольно скоро выдыхались. Сталин же являлся волком, готовым, если надо, годами загонять свою добычу.
– Добрый день, товарищи, – как можно более по-деловому поздоровался вошедший нарком.
Ему отозвались нестройным хором. Даже Троцкий что-то буркнул, процедив через губу.
– Как ваше самочувствие, товарищ Фрунзе? – произнес Сталин, продолжая набивать трубку.
– Рабочее.
– Товарищи говорили, что вы слишком рано вернулись к труду. Может быть, вам нужен более продолжительный отдых?
– Надеюсь, что обойдется. Во всяком случае, без дела я кисну. Работа для меня лучшее лекарство.
– Отрадно это слышать, – на удивление по-доброму улыбнулся Сталин. Что поколебало подозрения Фрунзе в причастности его к попытке убийства.
– А что там произошло во время операции? – поинтересовался Бухарин. – Доходили нехорошие слухи.
– Отравление хлороформом по вине анестезиолога, что повлекло клиническую смерть, – тем же нейтральным голосом ответил Михаил Васильевич.
– Как смерть? – удивился Троцкий.
– В течение примерно трех минут я был мертв. Дыхания не было, и сердце не билось. Но врачи сумели откачать.
– Получается, что вы заново родились, Михаил Васильевич. – произнес Рыков. – Поздравляю.
– И как оно – вернуться с того света? – по-деловому спросил Томский. – Мне говорили, что люди видят какой-то свет и трубу.
– У меня ничего подобного не было. Я словно стоял рядом со своим телом и смотрел на то, как врачи суетятся. Даже время запомнил на часах в операционной. После того как пришел в себя и надиктовал свои наблюдения, врачи их полностью подтвердили. В том числе и время – с точностью до минуты.
В помещение повисла тишина.
– А Бог? Вы его видели?
– Нет. Бога я не наблюдал. Вероятно, к атеистам он не приходит, – криво улыбнулся Фрунзе. – Операция прошла успешно. Сейчас мне прописаны только диета да прогулки на свежем воздухе. Если все сложится, то через полгода и вспоминать будет не о чем. Но что мы всё обо мне? Давайте к делу.
Все покивали.
О самоубийстве супруги никто говорить не стал. Знали, как Михаил Васильевич ее любил, и не хотели теребить свежую рану. Во всяком случае, открыто.
– Грядет XIV съезд, – подал голос Рыков. – И мы хотим узнать о состоянии вооруженных сил революции. Мы полагали, что с отчетом выступит Климент. Но раз вы сами оправились, то вам и карты в руки. Справитесь?
– Справлюсь, – кивнул Фрунзе.
– Как вы видите ситуацию, Михаил Васильевич?
– Кратко?
– Если можно.
– Двояко. С одной стороны, если завтра на нас нападет даже Польша, то на этом революция и закончится. Мы просто не в состоянии противостоять хоть сколь-либо серьезным армиям. В войсках полнейшая разруха и бардак. С другой стороны, завтра Польша не нападет. И послезавтра тоже. Все так устали от Империалистической войны, что лет десять у нас на приведение армии в порядок вполне имеется. Может, даже больше. Во всяком случае – без большой войны. А малые конфликты мы уж как-нибудь погасим даже тем, что есть.