Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

– Ваша доброта, дядя, преисполняет меня благодарности.
– Я просил тебя приехать, да еще и поскорей, как раз для того, чтобы ты мог занять тут достойное место… Скажи-ка, не приходилось ли тебе задумываться над ролью, которую играл здесь десять лет господин де Шуазель?
– Разумеется, превосходная роль.
– Согласен, роль его была превосходна, потому что вместе с госпожой де Помпадур он правил королем и добился изгнания иезуитов; но эта роль была и весьма жалкой: стоило ему поссориться с госпожой Дюбарри, которая во сто раз лучше Помпадур, – и вот его вышвырнули за дверь в двадцать четыре часа… Ты не отвечаешь?
  
– Я слушаю, сударь, и пытаюсь понять, куда вы клоните.
– Та, первая роль Шуазеля тебе по душе, не правда ли?
– Несомненно.
– Так вот, любезный друг, я решил, что эту роль буду играть я.
Д’Эгийон порывисто обернулся к дяде.
– Вы шутите? – спросил он.
– И не думаю шутить. Что в этом невозможного?
– Вы хотите стать возлюбленным госпожи Дюбарри?
– Черт побери, ты забегаешь вперед! Но я вижу, что ты меня понял. Да, Шуазелю посчастливилось: он управлял и королем, и королевской возлюбленной; говорят, он любил г-жу де Помпадур. Почему бы и нет, собственно говоря?.. Нет, конечно, я не в силах внушить к себе любовь, и твоя холодная усмешка подтверждает мою правоту: от твоих молодых глаз не укрылись ни морщины у меня на лбу, ни мои узловатые колени, ни иссохшие, некогда такие красивые руки… Вместо того чтобы сказать: «Я буду играть роль Шуазеля», мне следовало выразиться иначе: «Мы сыграем эту роль».
– Дядя!
– Нет, она, конечно, никогда меня не полюбит, хотя… могу тебе сознаться, и без всяких опасений, поскольку она никогда об этом не узнает, я любил бы эту женщину больше самой жизни, но…
– Но? – подхватил племянник.
– У меня великолепный план: раз эта роль мне уже не по годам, мы разделим ее на двоих.
– Вот оно что… – протянул д’Эгийон.
– Госпожу Дюбарри полюбит другой человек, – продолжал Ришелье, – тот, на кого я полностью могу положиться. Черт побери! Такая красавица… Она само совершенство.
Тут Ришелье возвысил голос.
– Сам понимаешь, о Фронсаке не может быть и речи: жалкий выродок, болван, подлец, ничтожество… Ну-ка, герцог, а ты?
– Я? – вскричал д’Эгийон. – Вы в своем уме, дядя?
– В своем ли я уме? Ах, племянник! И это вместо того, чтобы упасть мне в ноги за то, что я даю тебе такой совет! Как! Вместо того, чтобы плакать от счастья, пылать благодарностью! Как! Да тебе был оказан такой прием, что другой на твоем месте уже вспыхнул бы, уже потерял голову от любви! Ну и ну! – воскликнул старик-маршал. – Со времен Алкивиада на свете был только один мужчина, достойный имени Ришелье [27]. Другого не будет, теперь я это знаю.
– Дядя, – возразил герцог с волнением, быть может притворным, хотя, надо признать, безупречно разыгранным, а быть может, и вполне искренним, принимая в расчет всю недвусмысленность предложения, – дядя, я хорошо понимаю, какие преимущества вы могли бы из этого извлечь: вы получили бы в руки всю власть, какою обладал господин де Шуазель, а я был бы возлюбленным госпожи Дюбарри и обеспечивал вам эту власть. Да, этот план достоин самого умудренного человека в Европе; но, обдумывая его, вы упустили из виду одну вещь.
– Что же?.. – воскликнул Ришелье с тревогой. – Тебе не по вкусу госпожа Дюбарри? В этом все дело? Безумец! Трижды безумец! И в этом все дело?
– Да нет же, дело вовсе не в этом, дядя, – отвечал д’Эгийон, возвысив голос, словно стараясь, чтобы каждое его слово было услышано, – госпожу Дюбарри я едва знаю, и она показалась мне самой красивой и очаровательной женщиной на свете. Напротив, она слишком мне по вкусу, я готов влюбиться в нее без памяти, за этим дело не станет.
– Тогда что же?
– А вот что, господин герцог: госпожа Дюбарри никогда меня не полюбит, а первое условие подобного союза – это любовь. Неужто вы полагаете, что посреди блестящего двора, в самом расцвете благословенной молодости, щедрой на все дары жизни, неужто вы полагаете, что прекрасная графиня отличит человека, не наделенного никакими достоинствами, человека, чья молодость уже миновала, которого гнетут несчастья, который прячется от всех, чувствуя, что недолго ему осталось жить на свете?
Дядя, если бы я узнал госпожу Дюбарри в те времена, когда был молод и хорош собой, когда женщинам нравилось во мне все то, что пленяет их в молодых людях, она хотя бы запомнила меня прежнего. Это послужило бы мне некоторой надеждой, но нет, ничего – ни в минувшем, ни теперь, ни в грядущем. Нет, дядя, нужно отказаться от этой химеры; вы только пронзили мне сердце, поделившись со мной столь сладостной, столь радужной мечтой.
Во время этой тирады, высказанной с таким пылом, которому позавидовал бы и Моле [28] и который счел бы достойным подражания сам Лекен [29], Ришелье кусал себе губы, приговаривая про себя:
«Неужто повеса догадался, что графиня подслушивает? Гром и преисподняя! До чего ловко! Да, он мастер. Что ж, будем осторожнее».
Ришелье не ошибся: графиня слышала весь разговор, и каждое слово д’Эгийона проникало ей прямо в сердце; она жадно впитывала это сладостное признание, смаковала изумительную душевную тонкость человека, который даже другу и наперснику не выдал секрета их минувшей связи из опасения бросить тень на ее образ, быть может, все еще ему дорогой.
– Итак, ты отказываешься?
– Да, дядя, от этого я отказываюсь, потому что, к несчастью, уверен, что это невозможно.
– Попробуй хотя бы, несчастный!
– Но как?
– Горе мне с тобой! Ты же будешь видеться с графиней каждый день. Понравься ей, черт возьми!
– Ради карьеры? Нет, нет!.. Если бы, питая этот умысел, я имел несчастье ей понравиться, я тут же умчался бы на край света, потому что мне было бы стыдно за самого себя.
Ришелье почесал себе подбородок.
«Дело сделано, – подумал он, – или д’Эгийон дурак».
Внезапно внизу, во дворах, поднялся шум, и несколько голосов вскричали: «Король!»
– Черт побери! – воскликнул Ришелье. – Король не должен видеть меня здесь, я исчезаю.
– А я? – спросил герцог.
– Ты – другое дело, ты должен ему показаться. Останься здесь… Останься… И ради бога, не отвергай все заранее.
С этими словами Ришелье устремился к выходу на лестницу для слуг, бросив герцогу:
– До завтра.
 
88. Королевская доля
 
Оставшись один, герцог д’Эгийон испытывал поначалу некоторое замешательство: он прекрасно понял все, что сказал ему дядя, прекрасно понял, что г-жа Дюбарри подслушивала и, наконец, что в нынешних обстоятельствах человеку большого ума необходимо обладать также и пылким сердцем, чтобы самому справиться с ролью, которую старый герцог предлагал разделить на двоих.
Прибытие короля весьма удачно прервало объяснение, в коем г-н д’Эгийон поневоле проявил себя таким пуританином.
Маршал был не из тех, кого можно долго водить за нос, а главное, не из тех, кто позволяет другим красоваться достоинствами, которых недостает ему самому. Но теперь, когда д’Эгийон остался один, у него было время подумать.
Король в самом деле приехал. Его пажи уже отворили дверь передней, и Самор бросился навстречу монарху, клянча конфет с той трогательной бесцеремонностью, за которую король, если он был не в духе, частенько и весьма больно трепал юного африканца за уши или хлопал по носу.
  
Король расположился в кабинете с китайскими безделушками, и д’Эгийон окончательно убедился в том, что г-жа Дюбарри не пропустила ни слова из его беседы с дядей, поскольку сам он теперь прекрасно слышал разговор короля с графиней.
Его величество казался усталым, словно от неподъемной ноши; сам Атлас, двенадцать часов кряду продержав небесный свод на плечах, не испытывал вечером такого изнеможения.